|
Когда мы дошли до главных
ворот, там произошла почти такая же
давка, как при переходе через Березину.
Люди, лошади и повозки громоздились друг
на друга, не давая никому прохода. Никому
не пришло в голову, что в городе должны
быть еще другие ворота, через которые
можно было спокойно проникнуть в город.
С страшным трудом нам, наконец, удалось
пробраться сквозь толпу, при чем нашим
бокам пришлось немало пострадать. Но и
здесь, как в остальных городах,
царствовал ужас и происходили страшные
беспорядки.
Прибыв в город и встретив
вюртембергского солдата, мы спросили
его, где можно достать хлеба и съестных
припасов. Он нам указал дом еврея
Лихтенштейна, где мы застали несколько
знакомых офицеров и товарищей. Я прежде
всего спросил хлеба, но его достать
оказалось невозможно; я был так голоден,
что с жадностью подбирал и глотал крошки,
оставшиеся на столе. Достав у еврея
бутылку красного вина, я уселся на пол у
печки, не найдя другого места, и выпил
вино, закусывая куском хлеба, который
мне удалось раздобыть у товарища.
Офицеры приходили и уходили. Вдруг я
увидал знакомого человека, покупавшего
бутылку красного вина. В нем я узнал
моего бывшего начальника обер-лейтенанта
фон Бауера. Я встал, подал ему руку,
радуясь его встретить. Но он меня не
узнавал, в моих лохмотьях, с головой,
повязанной грязным платком, с лицом,
почерневшим от грязи и копоти и пр. Когда
я назвал свое имя, он обнял меня, снимая с
себя вину в том, что я не получил еще
награды за спасение его жизни под
Смоленском. Он советовал мне скорее
вернуться в отечество, обещая
позаботиться обо мне по прибытии. Мы
расстались, и я его никогда более не
встречал. (Он погиб при Ютербоке).
Узнав, что дивизионный
командир фон Шеллер нанял несколько
саней для отправки офицеров, и что он
раздает обувь, я решил отправиться к
нему в 7 часов вечера с просьбой мне
помочь. Узнав меня, он принял меня очень
радушно, сожалея, что я опоздал на ¼
часа, чтобы получить место в санях. «Значит,
и здесь опоздал; нигде-то мне не везет»,
подумал я, и слезы выступили невольно у
меня на глазах. Граф Шеллер старался
меня утешить. На мою просьбу выдать мне
обувь, граф повел меня в соседнюю
комнату и дозволил взять пару сапог. Я
взял самую большую пару и раскланялся.
Придя назад в дом Лихтенштейна и
примерив сапог, я увидел, что эта обувь
мне мала, — так
страшно опухли у меня ноги. Я остался без
обуви и, наконец, заснул у печки так
крепко, что проспал всю ночь, не слыша
беготни вокруг меня. Утром в 4 часа
разбудил меня мой приятель (капитан фон
Буч), собираясь уезжать. Заметив, что мои
ноги опухли и я едва могу стоять, он
уговорил меня остаться и поступить в
госпиталь.
Все спешили удалиться,
исключая заболевших. По распоряжению
начальства, главный врач Поммер и
комиссар Келлер были назначены для
присмотра за вюртембергскими солдатами,
помещенными в госпиталь. Эти два
чиновника, квартировавшие в доме
Лихтенштейна, доставили нам сани для
перевозки в больницу. На полдороге в
больницу на улице внезапно раздался
крик: «Казаки!» В эту минуту они
ворвались в город. Мы все, едва
державшиеся на ногах, забыв от страха
свои страдания, выскочили из саней и
побежали без оглядки в госпиталь, куда
прибыли благополучно и где нас снова
тотчас же заперли. Нас поместили в
комнате второго этажа, где находилось
несколько больных, может быть, еще более
несчастных, чем мы.
Для вюртембергских солдат
были назначены два госпиталя —
один в самом городе недалеко от
Высоких ворот, другой на большой дороге
недалеко от въезда в город. В каждый
госпиталь помещалось от 600 до 700 человек.
В лазарете, помещавшемся за городом, как
говорили, все больные были перебиты
неприятелем. Этого не произошло в нашем.
Но мы подвергались страшным жестокостям,
и через несколько месяцев большинство
больных умирали, как видно будет
впоследствии.
Офицеры, нашедшие убежище в
этом госпитале, были помещены в трех
комнатах; вот их имена (помеченные +
умерли в Вильне):
+ генерал фон Редер; + майор фон
Шаумбург; + фон Вальденфельс; + капитан
фон Гауг; + фон Глокнер; + фон Чок; + фон
Бёкель; + фон Камптс; + фон Лавенштейн; фон
Аранд. Обер -лейтенанты: + фон Флеминг; +
фон Шюслер; + фон Шлейервебер; + фон
Кустер; + фон Гарпрехт; + фон Рау; + фон
Бауэр; + фон Раухгаупт; фон Герман; фон
Дитрих; Курц; Клинглер; Клейн; Мейсримель;
Иелин; Бюлов; Соден. Лейтенанты: +
Раухгаупт; + Эдингер; + Вебер; + Гмелин; +
Рёдер; + Вакс; Бессерер; Дитрих;
Грименштейн; Биберштейн; Шталь; Кун; Рейс;
Гимер; Пикарт; + Деннигер; + пастор Гребер;
+ гл. врач Мюллер; + Гарпрехт; Поммер;
Людвиг; Клейн. Комиссары: + Георгий; + Гауб;
Келлер.
Через несколько дней прибыли
еще следующие скрывавшиеся в городе:
Полковник Зегер; + майор фон
Вундт; фон Мюллер, + фон Грюнберг; капитан
Шпет. Мы находились в безопасности, но
надолго ли? Чем жить и чем питаться? Окна
были покрыты толстым слоем льда, выбитые
стекла забиты тряпками. Топили мало при
23-24 градусах мороза, так что вода
замерзала в комнате. Кроватей не
полагалось, не было даже соломы; мы
лежали, завернутые в холщевые тряпки,
друг возле друга на полу в постоянном
страхе погибнуть от нашествия
неприятеля. При вступлении русских в
город мы постоянно слышали скрип колес,
ругательства солдат, раздирающие душу
вопли несчастных, которых жители и евреи
выгоняли из домов, где они нашли убежище;
их грабили и убивали.
Мы проводили дни и ночи в
постоянном трепете, без пищи, дрожа от
холода. Вдруг на второй день у ворот
раздался стук, взломали замок. Изверги
ворвались в госпиталь и разбрелись по
всему дому. Мы отдали им все, что у нас
было, умоляя на коленях о пощаде, но все
было напрасно. «Шельмы-французы!»
кричали они, при этом они нас били
кнутами, толкали ногами. Так как
нападения этих извергов повторялись, то
у нас обобрали все до последней рубашки
и половиков; а когда у нас уже ничего не
осталось, то нас били как собак, ища, не
скрывается ли чего-нибудь под тряпками.
Лейтенант Кун, опасно раненый в голову,
упал при этом без сознания, и его с
трудом привели в чувство.
Эти ужасы продолжались три
дня и почти все ночи. Многие больные
сходили с ума, бегали в бреду, пока силы
не оставляли их, и, наконец, умирали, как
бы застывая, сосредоточиваясь
неподвижно на одной думе. Большинство
больных умерло в это ужасное время или
через несколько дней.
На пятый день, 14 декабря 1812 г.,
мы узнали, что его высочество герцог
Александр Вюртембергский прибыл в город.
Поэтому мы просили генерала Редера,
чтобы он отправился к нему представить
наше положение и просить у него защиты;
на это он охотно согласился. Возник
вопрос, как к нему добраться, так как на
улицах продолжались грабежи и разбои.
Один еврей предложил проводить генерала,
ручаясь за его безопасность. Прибыв к
его высочеству, он был не только
встречен благосклонно, но, несмотря на
свой жалкий наряд, приглашен к столу и
получил охранную грамоту с обещанием,
что о нас позаботятся во всех отношениях.
Все это нас очень обрадовало,
мы были довольны дарованной нам охраной
в лице старого гусара, который был с нами
очень любезен во время пребывания в
городе герцога, но после его отъезда он
оказался очень недоволен, так что нам
пришлось предложить ему денег,
собранных в складчину.
На другой день явился
адъютант герцога с военным доктором. Они
обошли все палаты, расспрашивали о
состоянии больных; врач щупал пульс и
делал отметки в записной книжке. Мы были
очень довольны и совещались о том, как
нам лучше поступить. Когда по прошествии
двух дней мы узнали, что герцог уехал, мы
были уверены, что он был воодушевлен
наилучшими намерениями и, может быть,
даже выдал деньги на наше содержание, но
они, вследствие его отъезда, попали в
ненадежные руки, и нам уже некому было
жаловаться. Однако счастье нам
улыбнулось: на 3-й или 4-й день после
своего отъезда он прислал каждому
офицеру по четыре талера, обещая и
впредь о нас позаботиться.
Управляющий госпиталем врач
Поммер и комиссар Келлер получили, как
говорят, от герцога 300 дукатов для
вспомоществования несчастным,
покинутым людям. Принимая во внимание,
что таких несчастных в городе было более
1400 человек, на каждого приходилось едва
по 1 ½ гульдена. По
решению генерала Редера на эти деньги
купили дров и припасов, чтобы помочь
нужде. Но когда деньги были истрачены,
эти благодеяния прекратились.
Когда его величество
император Александр I посетил город
вскоре после отъезда герцога, все
госпитали были осмотрены генералом в
сопровождении врачей. И на этот раз
помощь не оказалась особенно
значительной; но все же пленным была
выдана одежда из французских запасных
магазинов и стали выдавать правильно
съестные припасы, назначив по 5 копеек
каждому солдату и по 50 коп. офицеру, без
различия чина. Мы тоже получали это
вспомоществование до тех пор, пока
вюртембергский комиссар, высланный нам
на встречу, не принял нас из плена на
границе.
В то время, как мы нашли
убежище в отведенном нам доме, хотя там с
нами и обращались жестоко, в городе с
несчастными обходились немилосердно.
Все дома были переполнены
людьми; несчастные лежали даже на улицах
и во дворах, не находя места в домах.
Когда русские вступили в город, этих
несчастных подвергли страшным
истязаниям. У них отнимали все без
различия и бросали их раздетыми на улицу
при жестоких морозах в 24-26 градусов. Тут
они попадали в руки партизанов, которые
отнимали у них последнее, подвергая их
ужасным истязаниям, или просто убивали,
что было лучше, так как им предстояло
замерзнуть от холода. —
Крики на улицах становились все
ужаснее, когда, собрав в кучи несчастных,
выброшенных на мороз, их целыми сотнями
запирали в пустые помещения при церквах
или монастырях, не давая возможности
развести огня, не выдавая пищи по 5 и 6
дней и отказывая даже в воде. Таким
образом почти все погибли от холода,
голода и жажды. Немногие, получившие
теперь на пропитание сухари, которых они
не могли разжевать слабыми челюстями,
питались до сих пор человечьим мясом
умерших товарищей, обгрызая его с костей,
как собаки. Когда мне это рассказывал
один фельдфебель, я не хотел верить, но
он мне показал место, где валялись трупы
умерших с обглоданными руками и ногами.
Я поспешил покинуть это место,
воспоминание о котором будет вечно
служить позором для моей нации.
Мертвецы, окаменевшие от
мороза, лежали на улицах, занесенных
снегом или на дворах позади домов. Никто
не думал их убрать или похоронить. Во
многих госпиталях, устроенных за
городом, люди помирали сотнями от
злокачественной нервной горячки. Их
тоже не хоронили. Во многих больницах
больных выбрасывали из окон прямо на
двор, где они лежали целыми грудами. При
вюртембергском госпитале целый сарай
был наполнен телами мертвецов. «Мирные
жители», думал я, проходя вечером через
этот сарай-кладбище, и старался миновать
его как можно скорее. Но скоро мне
надоело проходить этой ужасной дорогой.
Однажды вечером я пробыл в городе дольше
обыкновенного, зная, что вход в сарай не
запирался, и я никому не помешаю. Дойдя
до двери, я готовился пуститься, как
всегда, скорым шагом, потирая руки и
ежась заранее, потому что переход был не
из особенно приятных. Но, дойдя до
средины, я споткнулся и упал на мертвеца,
не убранного прислужниками по
небрежности, а может быть, и умышленно.
Бледный, задыхаясь, как будто сама
смерть гналась за мной по пятам, я вошел
в комнату, где, однако, никто ничего не
заметил, потому что больные нервной
горячкой не отличаются тонкой
наблюдательностью. Я ничего не сказал, и
мертвец также молчал. То был мой
последний путь в одиночестве через эту
могилу; когда тут случались другие, я
всегда посылал их вперед.
Много бедствий осталось
позади, но еще не мало ужасных сцен
ожидало меня впереди. Большинство
больных отморозили себе во время
страшного отступления ноги, руки и
пальцы на руках и на ногах и т. д. и теперь
лежали уже пораженные гангреной;
приходилось отнимать один за другим
отмороженные члены, что, конечно,
причиняло невыносимую боль. Когда
наступал час докторского посещения, на
всех лицах выражался ужас и со всех
сторон неслись жалобные стоны,
пронизывавшие до мозга костей. После
ухода докторов отрезанные, почерневшие
от гангрены члены собирали в кучу и
выносили. Таким образом у лейтенанта
Вакса, к счастью умершего потом от
горячки, были постепенно отрезаны все
пальцы на ногах и на руках.
Я лежал с опухшими ногами
среди горячечных больных, умиравших
днем и ночью, и возблагодарил Бога, когда
ноги у меня настолько зажили, что я кое-как
мог снова бродить. У меня доктора хотели
тоже сначала отрезать ноги и один палец,
но я не дал, соглашаясь лучше умереть,
чем остаться калекой.
Благодаря большой
неопрятности в госпитале, я чувствовал
себя все-таки очень плохо и боялся, как
бы не заболеть нервной горячкой, поэтому,
несмотря на слабость в ногах, я старался
при каждой возможности выходить на
улицу и обходил кофейни и трактиры
города, не для того, чтобы поесть, но
чтобы подышать свежим воздухом. Таким
образом я избегнул горячки и снова окреп.
Может быть, этому содействовало то
обстоятельство, что я уже раз перенес
эту болезнь в очень тяжелой форме.
Смерть уже унесла многих
среди нас, и все лекарства были
бессильны с ней бороться, потому что
болели не только телом, но и душой.
Больные все время бредили своими
родственниками —
друзьями и родиной. Около меня лежал
всеми любимый полковой священник и не
умолкая говорил проповеди. Другой, рядом
со мной, лейтенант фон Бюлов, по большей
части путешествовал: разговаривал с
почтарем, с трактирщиком, со своими
спутниками и т. д. Иногда такие речи
забавляли, но по большей части они
потрясали до глубины души, в особенности
сопровождаясь зрелищем, как больные
метались на своем жестком ложе, пока не
приходила смерть, и одного за другим не
выносили в дверь.
Обыкновенно люди умирают
ночью, то же наблюдалось и здесь. Трупы
сейчас же убирали из комнат, но не
относили в упомянутые выше мертвецкие, а
складывали кучами в коридоре, где они
сейчас же замерзали, превращаясь как бы
в камень, так что нечего было опасаться,
чтобы кто-нибудь из них мог снова
очнуться. Утром их скатывали по ступеням
или сбрасывали с крыльца во двор, что
всегда заставляло нас содрогаться от
жуткого чувства, и мы могли в комнате
сосчитать по числу скатившихся, сколько
человек умерло за ночь. Сначала мы
обыкновенно насчитывали до 10-20
сброшенных мертвецов, потом меньше,
потому что число больных в госпитале
быстро уменьшалось.
Евреи доставляли в госпиталь
громадное количество награбленной
провизии, на которую изголодавшиеся
набрасывались жадно, как гиены, поглощая
пищу почти не пережевывая, не
довольствуясь часто двумя, тремя
порциями кислой капусты и тому подобных
тяжелых вещей. Следовало бы за этим
строже следить, но заниматься нами было
некому, потому что главные смотрители
жили в городе и, опасаясь заразы,
избегали госпиталя, как чумы.
Скоро стал ощущаться
недостаток в лекарствах, но тяжелее
всего было отсутствие топлива, так что у
бедных больных, лежавших на полу на
скудной подстилке из соломы, не попадал
зуб на зуб и застывали руки и ноги.
Генерал фон Редер,
употреблявший все усилия для облегчения
нашего положения, написал императрице-матери.
Было также послано письмо банкиру Якоби
в Кенигсберг, но от него получился ответ,
что проезжавший военный комиссар
отобрал все деньги, ничего не упомянув о
госпитале в Вильне, так что он не может
вступить с нами ни в какие денежные дела.
От императрицы-матери нам и саксонским
офицерам вскоре было прислано
значительное пособие, из которого
каждому офицеру было выдано по
четырнадцати прусских талеров, с
присовокуплением, что государыня, по
мере сил, будет заботиться о своих
соотечественниках. Вечная
благодарность благородной государыне,
чья память навсегда сохранилась в
сердцах получивших от нее столь
великодушную помощь. Позднее, в России,
мы еще раз получили небольшое
вспомоществование.
Наконец умер от горячки и
генерал фон Редер, поселившийся в городе.
Он был единственным, чьи бренные останки
были положены в гроб и преданы земле на
кладбище в присутствии нескольких
офицеров.
Многочисленные французские
военные комиссары, также находившиеся в
плену у русских, постарались втереться в
доверие властей, так что им были
поручены заботы о продовольствии.
Однако эти люди, заботившиеся о себе
больше, чем о других, и теперь не
отказались от своих привычек; пища —
лучшее лекарство для
выздоравливающих —
выдавалась с каждым днем в все
меньшем количестве, пока со всех сторон
не начались жалобы и не было произведено
расследование; многие комиссары после
того были арестованы, подвергнуты
наказанию со стороны русских, и
деятельность их прекратилась.
Когда я ложился в госпиталь, у
меня оставалось еще много из денег,
спрятанных мною под Красным, и, несмотря
на полное духовное и физическое
изнеможение, я все-таки догадался, входя
по лестнице госпиталя, засунуть
пригоршню золота, завернутого в бумагу,
в отверстие от сучка в столбе. Если бы я
был настолько благоразумен, чтобы
спрятать все деньги на дворе, положив их
под одного из мертвецов, то они уцелели
бы, потому что голых мертвецов казаки не
трогали. Когда начался грабеж в
госпитале, у меня все отобрали за
исключением двух золотых колец, надетых
на пальцах. Я быстро положил их в рот и в
испуге проглотил, но потом, к счастью,
они снова вернулись в мое обладание.
Одно из них я ношу до сих пор, это
обручальное кольцо моего отца. Когда,
наконец, в госпитале снова были
восстановлены нашими охранителями
спокойствие и тишина, я совершенно забыл
о спрятанных деньгах. Но, спускаясь
однажды по лестнице, чтобы навестить кое-кого
из соотечественников, лежавших в другой
палате, я случайно взглянул на сучок и
сейчас же вспомнил о деньгах. Убедившись,
что никто за мной не следит, я осмотрел
дыру и нашел деньги в целости; денег было
около пятнадцати луидоров.
При прогулках по городу я
часто покупал привозные недурные плоды
и относил их бедным больным, по вечерам
нетерпеливо смотревшим на дверь, ожидая,
скоро ли я вернусь, и протягивавшим ко
мне со всех сторон исхудалые костлявые
руки, чтобы получить яблоко.
Евреи, которым чего-то
недостает, когда нечем барышничать,
скупали старое платье больных, умерших в
госпиталях от горячки, уносили его в
свое жилище, чтобы вычистить и т. д. и
снова пустить в ход.
Таким образом среди них
распространялась зараза, вымирали целые
семьи, даже дома, что нас от души
радовало, являясь заслуженным
наказанием за их гнусные поступки с
несчастными.
Попавшие в плен французские
маркитантки и солдатские жены открыли в
городе кофейни, трактиры и игорные дома,
чем вознаграждали себя за понесенные
потери. Мысль была недурна: почти у
каждого уцелело хотя немного денег. В
трактирах можно было хорошо поесть и
разогнать мучительную скуку; азартные
игры развились до ужасающих размеров, и
серебро и золото переходило из рук в
руки, как на большом курорте. Конечно,
благодаря этому, многие попадали в
безвыходное положение, зато некоторые
поправляли свои плохие дела. Тот, кто
довольствовался тем, что имел, и не
поддавался соблазну испытать счастье,
проявлял наиболее благоразумия,
запасаясь бельем и одеждой; таким
образом поступали почти все немцы за
немногими исключениями.
Смерть с каждым днем
уменьшала количество пленных, в чем
легче всего было убедиться в ресторанах.
В нашем госпитале смертность тоже была
так велика, что офицеры, занимавшие
сначала три палаты, наконец, все
поместились в одной; тем более, что
несколько человек получило разрешение
жить в городе. Из пятидесяти офицеров
умерло тридцать, т.е. больше половины, а
из 500 солдат едва ли уцелело 2/5,
и это количество быстро уменьшалось с
приближением весны. Общий подсчет
умерших за четыре месяца моего
пребывания в Вильне достигал
приблизительно 2000 офицеров и 20000 солдат.
И в русских военных госпиталях процент
смертности был большой, потому что здесь
также развилась госпитальная горячка.
Когда прошли январь и февраль
1813 г., смягчились ужасные морозы,
наступил март месяц с тающим снегом и
ясными днями, дороги просохли и нечего
было больше опасаться грабежей, мы
начали осматривать окрестности города,
имея право свободно, без надзора, гулять
везде. Я обыкновенно совершал прогулку к
старым развалинам на горе, откуда с
вершины одинокой башни виден был не
только весь город, но и его далекие
окрестности к югу и к западу, по
направлению любимой родины. Часто мы
заходили также в кофейню в четверти часа
ходьбы от города (Баланка) по дороге в
Ковно, главным образом, чтобы подышать
свежим воздухом и отдохнуть от трупного
запаха в городе, распространяемого при
наступившей теплой погоде
многочисленными трупами, за уборку
которых полиция принялась только теперь.
Вывозка трупов из города
представляла ужасное зрелище.
Обыкновенно для этого употреблялись
большие телеги, куда сваливались
грудами еще не совсем оттаявшие
мертвецы, в тех позах, как застыли в
мучительной или легкой смерти, и ничем
не прикрытых, среди белого дня, их везли
по улицам города. Для сожжения стольких
трупов требовалось слишком много дров,
поэтому от такой мысли скоро отказались.
Трупы из верхнего города свозили просто,
в одно место, размытое водой, и слегка
забрасывали землей. В нижней части
города их просто сбрасывали в Вилию,
уносившую их на льдинах и, вероятно,
выбрасывавшую на берег в каком-нибудь
другом месте.
Однажды, когда мы уже все
пообчистились, запаслись новым бельем и
платьем и ожидали скорой отправки в
глубь России, мы, —
несколько человек офицеров, —
вернувшись как-то с прогулки, к
своему великому ужасу нашли одну из
наших комнат разграбленной. Сейчас же мы
осмотрели свои пожитки и увидали с
глубоким прискорбием, что у нас снова
украли то немногое, что имели. У меня из
ранца, где было сложено белье, пропал
воротник на пальто, сделанный мной для
путешествия, и многие другие вещи.
Вероятно, вором был кто-либо из наших
солдат, но доказательств у нас не было.
Наконец приступили к
перевозке выздоравливающих пленных в
глубь страны, и вскоре черед должен был
дойти также до нас; тут один шорник-немец
предложил мне воспользоваться услугами
знакомого ему еврея, бравшегося
переправить меня через Неман и
доставить в Кенигсберг, в чем я с ним
окончательно договорился. Случайно, или
потому что мой план был открыт,
полковник фон Зегер обратился к нам с не
особенно связной речью указывая, что
исчезновение одного из нас сильно
повредит всем остальным и т. д., и взял с
нас честное слово, что никто не сделает
попыток к бегству. Таким образом и мне
пришлось отказаться от своего намерения.
Благодаря любезности
баденского офицера, фон Брёма, сестра
которого находилась при русском дворе, —
что доставило ему разрешение
императора Александра вернуться на
родину, — я
мог написать несколько строк матери (фон
Брём аккуратно передал ей письмо).
Наконец наступило 7 апреля 1813 г., и
очередь перевозки дошла до нас.
Наиболее поправившиеся из
больных, находившихся в госпитале, были
доставлены полицейским офицером в
Дебречин, где находилось главное
управление по делам военнопленных. Мы
простились с друзьями и отправились
туда, где уже собралось много народа,
предназначенного для отправки. Наконец
мы были все переписаны; после
четырехчасового ожидания появился
русский полковник фон Горн, комендант
Вильны, и передал нас другому русскому
офицеру, поручику Вейгелю, говорившему
по-немецки и по-французски.
Многие из нашего транспорта,
преимущественно штаб-офицеры, пожелали
совершить путешествие быстрее и с
большими удобствами. Полковник фои Горн,
очень сострадательный человек, разрешил
им отправиться только на следующий день
в путь, совершенный ими благополучно до
Минска; но здесь их соединили с
французским транспортом, от чего их
положение, конечно, значительно
ухудшилось.
Во время войны у крестьян были
отобраны почти все лошади, поэтому нам
было предоставлено лишь несколько
повозок для вещей, а самим нам пришлось
идти пешком. К счастью, переход был
небольшой. Мы остановились на ночлеге в
усадьбе влево от дороги, где
разместились в сараях и конюшнях, не
имея сначала разрешения заходить в
господский дом. Но когда капельмейстер
Тейс спросил конвойного офицера, нет ли
в усадьбе рояля, чтобы поиграть на нем,
после того как он столько месяцев был
лишен инструмента, его пригласили в дом,
а за ним постепенно перебрались туда и
мы все. Там нас даже, хотя скудно, но все
же накормили и устроили на ночлег в
теплых комнатах. Семья, по-видимому,
почтенная, состоявшая из отца, матери и
нескольких барышень, собралась в
гостиную и вся превратилась в слух,
наслаждаясь исполнением на фортепиано
Тейса, игравшего великолепно, так что
забывались черные, сухие пальцы с
длинными грязными ногтями, резко
выделявшимися на белых клавишах.
Погода стояла хорошая, и
конвойный офицер, сопровождавший нас, а
также вся его немногочисленная команда
из ополченцев, обходились с нами очень
деликатно; только ночлеги были очень
плохи в убогих избах, где ничего нельзя
было достать и приходилось питаться
припасами, захваченными с собой, так как
нас предупредили заранее, чтобы мы
запаслись на несколько дней мукой,
крупой, хлебом, говядиной и т. д., пока не
дойдем до другого города, потому что
война оставила на всех окрестностях
свои опустошительные следы.
11 апреля 1813 г. мы добрались до
Сморгони, маленького городка, где едва
раздобылись соломой для ночлега в
еврейской корчме, и где нам даже не
хотели разрешить приготовить себе пищу
из привезенных с собой припасов, потому
что все будет осквернено (треф), как
объявил нам еврей. Но мы не обратили
внимания на его слова и сварили себе
кушанье.
Здесь мы посетили заведение,
где воспитывали медведей, обучая их
танцам и т. д., чтобы потом показывать за
деньги за границей.
Хотя старых медведей почти не
было, мы полюбовались на молодых,
ласкавшихся к нам, обнюхивавших и
облизывавших нас как собаки: это были
забавные, косматые, дружелюбные ребята.
Мне этот городок был
интересен еще потому, что звезда
Наполеона спасла его здесь от погибели;
здесь поджидал Наполеона отряд казаков,
в тот самый день, когда он проезжал мимо;
но он долго не появлялся, и казаки
отлучились на полчаса, чтобы
раздобыться кормом для лошадей в
ближайшей деревне. В это время приехал
Наполеон, и спрятавшийся французский
офицер предупредил его об опасности.
Наполеон, не меняя лошадей, поехал
дальше в Вильно, захватив с собой
офицера, а когда вернулись казаки, он уже
был так далеко, что гнаться за ним было
бы напрасным трудом. Это рассказывал мне
мой квартирохозяин еврей; и другие, у
кого я спрашивал, подтвердили его слова.
Получаемых ежедневно 15
крейцеров каждому в отдельности не
хватало на удовлетворение всех
потребностей, поэтому многие офицеры
образовали так называемые артели; в
такую артель соединились и мы —
я, лейтенант фон Бюлов и лейтенант
Рейс, взяв одного солдата. Мы
останавливались по большей части в
одном месте, на общие взносы закупали в
городах съестные припасы и каждый день
поочередно наблюдали за приготовлением
кушанья, возложенным на солдата.
13 апреля 1813 г. мы пришли в
Лебедев, 14-го в Леплиц, 15-го в Раково, 18-го
в Заслав и 19-го в Минск.
В Ракове мы отдыхали
несколько дней, и многие из нас посетили
еврейскую школу; был как раз праздник.
Школа представляла из себя убогую,
довольно высокую, но темную лачугу, где
стоял очень тяжелый воздух, при
невыносимой жаре. Иначе не могло и быть,
потому что евреи так кричали, так
размахивали руками и ногами,
раскачиваясь всем телом, что обливались
потом и каждый заменял собой печку. Мы,
посторонние зрители, не могли
удержаться от смеха при виде такого
странного служения Богу.
Все польские евреи говорили
на плохом немецком языке, так что,
внимательно прислушиваясь, их нетрудно
было понять; почти на всех еще
сохранилась печать восточного
происхождения, черты лица были
правильные, с орлиными носами, у всех
почти без исключения черные волосы,
коротко обстриженные на голове, только
на висках висят два длинных локона, а на
груди расстилается длинная борода,
которой они очень дорожат. Одежда
состоит из черного, доходящего до
башмаков лапсердака, поддерживаемого на
бедрах поясом. На голове они носят
кожаную так называемую ермолку; на нее
надевают шляпу с низкой тульей и
широкими полями или черную бархатную
шапку, опушенную мехом. Женщины
закрывают волосы, как все еврейки, и в
противоположность мужчинам одеваются в
самые яркие цвета, по большей части в
желтый и красный; на шее носят ожерелье
из бус или настоящего жемчуга и
показывают свой достаток, навешивая
себе на грудь множество золотых монет;
на ногах носят желтые или красные туфли.
Часто евреи вступают в брак
еще детьми: так, я видел мужей
четырнадцати, а жен двенадцати лет,
проживавших, однако, еще несколько лет у
родителей одной из сторон или временно у
обеих сторон, пока для них не явится,
наконец, возможности начать
самостоятельное дело, и всегда служа
своей любовью и дружбой утешением
родителей.
Подобно полякам, евреи
страдают от громадного количества
паразитов; может быть, поляки заразились
от евреев этой египетской казнью,
принесенной ими, вероятно, из Египта.
Отношение польских евреев,
как вообще всех их соплеменников к гоям (ко
всем принадлежащим к другой религии)
презрительное; поведение, когда они
могут что-нибудь сбарышничать или
нажить, — по-собачьи
раболепное. Они почти все трусливы;
вероятно, в них еще не изгладилось
воспоминание о разрушении Иерусалима.
Они обладают большим лукавством и
никогда не упускают из виду собственной
выгоды. Все занимаются ремеслами и
торговлей, и если не держаться настороже,
то можно быть уверенным, что они
постараются обмануть вас.
В Минске мы встретились с обер-офицерами,
выехавшими позднее нас из Вильны и
прибывшими на несколько дней раньше; но
и они не были довольны своим
путешествием.
Транспорт поместили на
квартире у еврея, что было для нас
чрезвычайно неприятно, потому что здесь
было не так удобно готовить себе пищу,
как при расселении по нескольким
квартирам. Здесь мы провели неделю, пока
праздновалась русская Пасха, и успели на
досуге осмотреть город и соскучиться.
Минск — довольно
обширный губернский город, но
большинство домов плохо построены и
расположены. Церкви очень хороши. Больше
всего мне понравился собор, где я
несколько раз присутствовал на очень
торжественном богослужении. Под собором
находится красивый склеп, где, как
делается у католиков, изображен Святой
гроб, что произвело на меня очень
приятное впечатление; но я ни за что не
решился бы поцеловать деревянное
изображение Христа, лежавшее на ковре
перед могилой, рядом с кружкой для
пожертвований: сколько тысяч разного
народа уже прикасалось губами к этому
изображению!
Православные крестные ходы,
один из которых я здесь видел, мало чем
отличаются от католических.
Евангелическая церковь, где я
был несколько раз, очень маленькая, но
очень изящна и выстроена на средства
русской государыни (супруги императора
Александра).
Нас поразило, что за всю
неделю Пасхи мы не видали ни одного
еврея на улице, хотя здесь также очень
много евреев. Наш квартирохозяин
ответил на мой вопрос, что на Пасхе ни
один еврей не смеет попадаться на глаза
русским, если не хочет быть избитым, «из-за
старой истории, будто бы случившейся в
Иерусалиме».
В Вильне мы обольщали себя
надеждой, что, может быть, нас поселят
где-нибудь недалеко от Минска, но тут мы
скоро узнали, что всех пленных
отправляют в Тамбовскую губернию, и это
нас поразило как громом.
|
