Обширные залы суворовского дома
наполнены были блестящим обществом.
Бездна ламп разливала яркий свет по всем
комнатам. Музыка гремела. Прекрасные
польки, вальсируя, амурно
облокачивались на ловких, стройных
гусар наших. Суворов до крайности
избалован польками. За его прекрасную
наружность они слишком уже много ему
прощают; он говорит им все, что вспадет
ему на ум, а на его ум вспадают иногда
дивные вещи! Видя, что я не танцую и даже
не вхожу туда, где дамы, он спросил у меня
причину этой странности; Станкович, мой
эскадронный командир и лихой, как
говорится, гусар, поспешил отвечать за
меня: «Он, ваше сиятельство! боится
женщин, стыдится их, не любит и не знает
ни по каким отношениям». — «В самом деле!
— сказал Суворов, — о, это
непростительно! Пойдем, пойдем, молодой
человек, надобно сделать начало!» Говоря
это, он взял меня за руку и привел к
молодой и прекрасной княгине Любомирской.
Он представил меня этой даме, сказав: «A la
vue de ses fraiches couleurs vous pouvez bien deviner qu'il n'a pas encore
perdu sa virginite»(Судя по его румянцу, вы легко
можете догадаться, что он еще не потерял
невинности (франц.)). После этой,
единственной в своем роде рекомендации
граф пустил мне руку; княгиня с едва
приметною усмешкою ударила его легонько
по обшлагу своим веером, а я ушла опять к
своим товарищам и через полчаса совсем
оставила бал. Теперь более полуночи, а я
привыкла рано ложиться спать; сверх того,
я не люблю тех обществ, где много женщин.
Станкович не ошибся, сказав, что я боюсь
их; я боюсь их в самом деле; довольно
женщине посмотреть на меня пристально,
чтобы заставить меня покраснеть и
прийти в замешательство: мне кажется,
что взгляд ее проницает меня; что она по
одному виду моему угадывает мою тайну, и
я в смертном страхе спешу укрыться от
глаз ее!
