Крестовский В.В. Очерки кавалерийской жизни

VIII. Кто лучше?

Часть 2

* * *

На карманных часах Болиголовы было без трех минут двенадцать, когда он подъехал на извозчике к дому, где обитал господин Шмец, этот современный "благодетель рода человеческого" - благодетель высшего полета, или, говоря его же словами, "высшего порядка", являвший собой между подобными благодетелями тип новый, и притом такой, какого не доводилось еще наблюдать армейскому уланскому поручику, имевшему доселе дела только с разными Ицками да мадам Ривками.

Болиголова, поднявшись на лестницу, взглянул еще раз на часы, где стрелка показывала двенадцать без полуторы минуты, а он нарочно заезжал сегодня в часовой магазин Винтергальтера и попросил поставить свои стрелки точь-в-точь по адмиралтейской пушке. Перед поручиком красовалась высокая дверь, обитая зеленым сукном, с бронзовыми гвоздиками, с медной щелью, над которой было вырезано четкими буквами: "Для писем и газет", и с медной же доской, где столь же четко кидалось в глаза имя, отчество и фамилия "благодетеля". Твердо помня замечание родственника о беспримерной аккуратности господина Шмеца и о том, какую важную роль это качество должно играть в его собственном деле, Болиголова, чтобы быть аккуратным до высшей степени педантизма, решил себе, что лучше обождать перед дверью даже и эти полторы минуты, и потому нажал пуговку электрического звонка не ранее, как обе стрелки совершенно сошлись в одной точке циферблата над знаком ХП, что случилось как раз в ту секунду, когда с Адмиралтейства раздался гул полуденного выстрела. Дверь отворилась тотчас же, но не совсем, а только на одну четверть: она была на цепи, так что, пока не снята эта цепь, что могло быть сделано только посредством какого-то особого секрета, никто и никакими судьбами не мог бы проникнуть в квартиру господина Шмеца. "Что это, от воров ли такая предосторожность или от тех, кто за его благодеяния ходит морду бить ему?" - подумал себе легкомысленный поручик. Между тем в щель выглянула гладко выбритая физиономия дюжего ливрейного лакея.

— Дома Анатолий Борисович?

— Ваша фамилия? - не отвечая на вопрос, спросил тот.

Болиголова подал свою карточку.

Лакей прочел ее - и результатом этого было то, что дверь немедленно же освободилась от цепи, вполне раскрылась пред; поручиком.

— Обождите в приемной: Анатолий Борисович сейчас выйти изволит, - проговорил лакей, направляя гостя в смежную комнату.

Болиголова, оставшись один, огляделся вокруг. "Фу-ты, какая роскошь!" - невольно подумалось ему при виде всех этих массивных бронз, инкрустаций, мозаик, фарфоров и старинной дубовой мебели с удивительной рельефной резьбой. Каждая вещь являла в своем роде замечательное произведение искусства и самым наглядным образом доказывала, что у господина Шмеца действительно есть и понимание, и достаточно изящного вкуса, но... в то же время коллекция эта делала такое впечатление, которое невольно наводило на мысль, что все эти вещи попали сюда с аукционов либо из кладовой закладчика. На стенах этой приемной красовались картины Лагорио, Боголюбова, Маковского и др. На столах и пьедесталах стояли бронзы Либериха, мраморы Каменского и Бродского - те и другие в несомненных оригиналах, и это сочетание имен явно указывало, что господин Шмец предпочитает, а может быть, и поощряет вообще русскую школу, русское искусство. Впрочем, Болиголова еще ранее, из его статьи об искусстве и о прочих "материях важных", уразумел, что господин Шмец отнюдь не принадлежит к числу нигилистов; напротив, из этих статей явствовало, что он хотя и либерален, но как либерален? В самом благонамеренном смысле, то есть уважает, во-первых, почтенное сословие присяжных поверенных и все прочие благодеяния, с ним сопряженные; во-вторых, одобряет гласные кассы ссуд и вообще благодетельную гласность; в-третьих, готов содействовать и народному образованию, не иначе как по системе баронов Корфа и Косинского; но при всем либерализме этого сорта в господине Шмеце относительно искусства проявлялся более всего русский национал, и даже кое в чем с консервативным оттенком. Нет сомнения, что и в вопросах политических господин Шмец был самым доброкачественным патриотом, хотя подчас и не прочь был подпустить в свой патриотизм долю "гражданской скорби", но только немножко, в самом умеренном количестве, так, чтобы о нем каждый мог подумать, что сей господин Шмец не то что совсем либерал и не то что совсем консерватор, но может, по обстоятельствам, сделаться и тем и другим, вообще, как ему заблагорассудится, в силу своей собственной независимости.

Господин Шмец, несмотря на свое предупреждение, что ровно в двенадцать часов Болиголову будет ожидать дымящийся паром кусок сочного ростбифа, заставил-таки поручика около десяти минут прождать своего выхода в приемную. Но зато, что это был за выход!.. Прежде всего невидимой рукой растворилась одна из дверей - ив комнату вбежал, обнюхивая воздух, породистый бульдог с отвратительной, злобно оскаленной мордой и остановился как раз против Болиголовы, уставив и расширив на него пытливые ноздри и не менее пытливые взоры. Так и казалось, что, уськни его только хозяйский голос, бульдог в то же мгновение вопьется зубами в незнакомого человека, каким в данную минуту являлся перед ним наш поручик.

"Гм... Если только сюда приходят иногда за тем, чтобы морду бить, то предосторожность недурная, да и дрессура отличная", - подумал себе Болиголова, оглядывая собаку не без сомнений насчет дружелюбности ее намерений.

Но размышление это было прервано шлепаньем шаркающих туфель - и в ту же минуту в дверях появился господин Шмец, небрежно и быстро поигрывая на пальце шелковыми кистями роскошнейшего атласного халата, и появился весь такой свежий, только что вымытый, благоухающий и сияющий улыбкой.

— Pardon, Бога ради! - развязно заговорил он, делая вид, будто из скромности запахивает грудь с умеренно смущенным видом. - Pardon, cher monsieur Болиголова! Я заставил вас подождать немного, но это не моя вина... Я только что взял мою утреннюю ванну, а этот каналья, мой камердинер, забыл, что вышел весь флакон ароматической эссенции, которую я обыкновенно вливаю в мою ванну (это, знаете ли, необыкновенно освежает организм), и я вынужден был дожидаться, пока этот негодяй летал на извозчике в косметический магазин... Простите, Бога ради!.. Душевно рад видеть вас! - говорил Шмец, тряся руку поручика своей мягкой, свежей и душистой рукой. — Но вы, впрочем, необыкновенно аккуратны! - прибавил он в виде комплимента.

— Да я был у вашей двери ровно в двенадцать часов, по пушке.

— О, как же, как же! - подхватил Шмец. - Я знаю, знаю... У меня самого часы всегда по пушке, и мне тотчас же доложили о вас, но... вы уже знаете обстоятельство... Я, признаюсь, очень люблю аккуратность и хотя по натуре вовсе не немец ("Так уж, наверное, жид", - подумал при этом поручик), но относительно аккуратности всегда желал бы быть самым педантическим не мцем - это моя слабость... Я очень уважаю в других это, редкое в наши дни, качество и очень требователен к самому себе, а потому, надеюсь, вы теперь понимаете мою невольную манкировку? Болиголова только молча поклонился на все это словоизлияние.

— Однако соловья баснями не кормят! - с некоторой озабоченной торопливостью, потирая руки, продолжал Шмец. - И я полагаю, что наш скромный завтрак уже ожидает нас в столовой. Пожалуйте!.. Прошу покорно!

И они прошли в столовую, отделанную дубом в русском вкусе. Роскошный буфет в виде избы, с поставцами, полками, гребешками, петушками и коньками, был весь уставлен серебряными позолоченными чашками, братинами, стопами, кружками, тарелками и блюдами овчинниковскои и сазиковскои работы и, занимая видное место в комнате, производил эффект необычайный. Дубовый стол, покрытый нежно-белой, как снег серебристой скатертью, с большим шифром А и Ш под дворянской короной, красовался посредине комнаты, сверкая ясным хрусталем и серебряными приборами. Два гладко выбритых лакея, в черных фраках и белых перчатках, замечательные своими необычайно солидными и важными физиономиями, отодвинули от стола два стула с высокими резными спинками - и хозяин с гостем заняли места.

— Как военный человек, вы, конечно, пьете водку? - любезно заметил первый, раскрывая необыкновенно изящный шкафчик-погребец, где помещалось несколько графинчиков. - Которую прикажете? Здесь и амер-блянш, и джин, и алляш, и листовки, и очищенная, но... лучше всего я порекомендую вам вот что. Вы ведь служите в Литве, - стало быть, вероятно, имеете понятие о доброй старушке - Литевке?.. Посмакуйте-ка эту и скажите, какова!

И аккуратно налив дозу старки в рюмку, которая была величиной не более как с наперсток, он любезно подал ее поручику.

"Уж лучше бы и не дразнил, а дал бы как следует настоящую рюмку очищенной", - кисловато помыслил про себя поручик.

— Ну-с? Как вы находите? - вопросил господин Шмец, уже заранее впиваясь в гостя торжествующим взглядом.

Болиголова, конечно, похвалил его нектар, ибо успел заметить, что если господин Шмец вообще предлагает, угощает или показывает что-либо у себя в квартире, то это делается таким самодовольным и заранее торжествующим тоном, который необходимо требует безусловной похвалы, восторга и удивления.

— Ну-с, а теперь примемтесь за ростбиф! - аппетитно потирая руки, предложил хозяин.

Важный лакей в белых перчатках снял с серебряной миски массивную крышку - и два говяжьих куска защекотали своим вкусным паром обоняние состольников.

— Куски оба хороши, но... берите этот!.. Он, кажись, будет посочнее, - любезно предложил господин Шмец, собственноручно подвигая к гостю горячую серебряную миску. - Ну-с, а насчет винца? - продолжал он, снова впиваясь в Болиголову своими торжествующими круглыми глазами. - Какое вы предпочитаете? Не стесняйтесь: это решительно все равно, потому что я для своих потребностей держу свой домашний погреб, где к услугам моих приятелей имеются все лучшие сорта. Но... что до меня, то я за моим скромным завтраком предпочитаю бутылочку бургонского. Одобряете ли мой вкус?

— Как нельзя более! - любезно заметил поручик.

— В таком случае очень рад, и тем более что это не нарушает моей привычки, а то, знаете ли, как-то скучно и менее вкусно пить одно вино, в то время как добрый приятель, сидя вместе с вами, смакует другое... От однородности вина является однородность ощущений вкуса, что сообщает однородную теплоту организмам, а от этой теплоты уже естественно рождается и симпатическая однородность впечатлений, мысли и настроения, не так ли? Это, знаете ли, очень глубокое физиологическое наблюдение, и честь его, надо сознаться, я должен приписать самому себе, моему собственному анализу.

А между тем, пока продолжалось это новое словоизлияние любезного хозяина, лакей с видом какого-то благоговейного почтения, словно бы к некоему священному или драгоценному предмету, бережно внес бутылку бургонского и, опасаясь, как бы не взболтнуть вино малейшим неосторожным движением, положил бутылку в наклонном положении на особо приспособленный серебряный снаряд, который изображал собой нечто вроде лафета морской или осадной пушки на колесах, так что бутылка, положенная на него, представляла в некотором роде вид массивного артиллерийского орудия в миниатюре.

— Как видите, я тоже человек не без воинственных замашек и наклонностей, - заметил Шмец, указывая на снаряд и, видимо, желая посредством этого замечания блеснуть слегка своим остроумием.

Завтрак был окончен, и бутылка распита. Лакеи принесли хозяину и гостю полоскание для рта и серебряный сервиз с кофе.

— Нет, знаете ли, пойдемте пить наш кофе в кабинет, - предложил Шмец, - я вам дам добрую сигарочку, и мы, раскинувшись в покойных креслах, покалякаем на просторе.

"Слава Тебе, Господи! Наконец-то можно будет и о деле поговорить", - думает себе Болиголова, но - не тут-то было - хозяин и "добрую сигарочку" дал, и в покойных креслах усадил, и кофе предложил, и сам развалился на кушетке, протянув свои ноги и небрежно-лениво, как кот, поигрывая кистями халата, но о деле ни гугу! Напротив, разговор его сводится на искусство, на "изящных женщин", по большей части его "добрых приятельниц", фотографические и иллюминованные портреты которых украшали письменный стол и шифоньерки его кабинета.

Господин Шмец в разговоре этом скромно и слегка давал чувствовать о своих успехах у этих "добрых приятельниц", между которыми фигурировали имена известных актрис и известных кокоток. Исключение делалось им только в пользу "светских красавиц". "Это тут одна... женщина из общества, и потому, вы понимаете, я не смею назвать ее имени", - предупреждал он, чуть лишь болтовня его начинала неосторожно касаться портрета какой-либо женщины этой категории.

"Господи! Да скоро ли ж о деле?1" - томился между тем в глубине души злосчастный поручик.

Но увы! - о деле пока все еще ни гуту, а разговор, то есть, вернее сказать, неумолчная и в то же время небрежно-ленивая болтовня, господина Шмеца обретает для себя новую тему. Болтал же исключительно почти он один, предоставляя Болиголове только слушать да подчас любезно поддакивать кивками головы или улыбкой. Эта тема нашлась в переходе от женщин к поэзии, и господин Шмец, закатывая свои совино-круглые глаза, слащаво стал восторгаться стихами Фета, Полонского, Щербины и декламировать из них кое-какие отрывки.

— А вот, кстати! - лениво поднялся он с кушетки. - На днях тут был у меня один приятель, еще молодой, начинающий поэт, и оставил мне кое-какие свои вдохновения. Мы их прочтем, коли хотите. Я уже их проглядывал, и на мой вкус, право, недурно. Не знаю, как вы найдете...

— Да ведь я плохой ценитель, - вздумал было отговориться поручик.

— О, нет, не скромничайте, - перебил его Шмец, - вы так умеете понимать изящное... Меня, батюшка, не проведете: не говоря уж о моих статьях, которым вы отдали справедливость, но, судя по тому только, как вы глядели на мои мраморы и на мою скромную картинную галерейку, я сразу увидел, что в вас есть это тово... одним словом, бьется эта живая жилка... Надеюсь, оцените и произведения моего приятеля.

По тону, каким все это высказывалось, в особенности по назойливости, с которой навязывалось чтение стихов, Болиголове нетрудно было догадаться, что под анонимом "приятеля" фигурирует сам господин Шмец в качестве "молодого, начинающего поэта" и, конечно, не замедлит потребовать достодолжной и обязательной похвалы своим "вздохновениям".

— Ну, слушайте, например, хоть вот это! - предложил Шмец, достав из письменного стола тщательно переписанную тетрадку, и начал читать с декламаторским придыханием и слащавым закатываньем глазок:

Заунывно воет
Ветер под окном,
Тьма ночная кроет
Лес и все кругом.
Луна, путь свершая,
Разливает блеск,
Звездочки, сверкая...
И мороза треск.
Ветерок подует,
Ели зашумят,
Жалобно березы
Белые скрипят.

Какова картинка-с!.. А?.. - вскричал господин Шмец, изображая порыв невольного восторга. - "Жалобно березы белые скрипят" - какова образность и музыкальность стиха! Не правда ли? Ведь это что ж? Ведь это так себе, пустяк, безделка, один лишь миг, удачно уловленный из жизни природы, а между тем вы чувствуете, что тут есть, есть нечто... Эта простая картинка, по-моему, стоит фетовских стихов - помните:

Чудная картина,
Как ты мне родна:
Снежная равнина.
Полная луна...

Фетовские стихи, слов нет, хороши, но эти... эти, по-моему, лучше, или, по крайней мере, я их ставлю в полный pendant между собой. Но вот, пожалуйста, прослушайте еще вот эти! - быстро подхватил Шмец, заметив по выражению лица Болиголовы, что тот, кажись, намеривается перевести разговор на совершенно иную тему. - Это недолго, всего одна минута, и притом вещица очень миленькая, которая, на мой взгляд, ей-ей, ничем не хуже лермонтовской "Русалки", а уж о гейневских-то русалках нечего и говорить! Эта одна, по-моему, потягается со всеми его Лурлеями! Вот посмотрите - эта пьеска тоже "Русалкой" называется.

И господин Шмец опять приступил к чтению:

Из волн могучих выплывает
С власами черными она,
И воду бурно колыхает,
Катится на берег волна.
Волны русалка не боится,
Сидит недвижимо она.
По небу месяц лишь катится,
И плещет синяя волна.
Все тихо. Тихо воды плещут,
Сидит русалочка одна,
На небе ярко звезды блещут.
Катится бледная луна.

Как вы находите? Ведь прелесть! Не правда ли?.. Скажите откровенно ваше мнение!

— О, превосходно! - с самым серьезным видом поспешил похвалить поручик и даже голосу своему придал при этом некоторую потрясенность восторженного чувства, а сам в душе между тем думает: "Ай-ай, какой же ты, однако, мой друг Болиголова, мерзавец, что у тебя хватает духу так нагло лгать и хвалить этакую плоскую чепуху, и все это потому только, что тебе деньги до зарезу нужны!.."

— Ну вот, ну вот, я и знал, что найду в вас человека с тонким пониманием! - говорил торжествующий Шмец. - Ах, эта поэзия и ее святые прелести! Ну, подумайте, что в состоянии заменить их для души, и особенно в наше меркантильное, материалистическое время?! Нет, кто что ни говори, а я искренно, всею душой люблю поэзию и никогда от нее не отстану... Это единственный луч, который облагораживает человеческую душу и не дает ей окончательно зачерстветь и погрязнуть в эгоистических интересишках нашей современной жизни. Но вот, Бога ради, послушайте еще одно стихотвореньице!

И господин Шмец неудержимо уже, в каком-то поэтическом запое, стал душить ошеломенного поручика чтением своих стихотворений, нанизывая их одно за другим, без отдыха и перерыва, и только восклицая при каждом новом плоде своего вдохновения:

- А это!.. А это?!.. А вот это еще!.. Посмотрите! Послушайте! - И он декламировал и декламировал, и сам прислушивался к музыке своих стихов, и упивался ею, и таким образом были прочитаны: "Сон", затем "Мечты и грезы", "К матери Муз", затем "К сироте Поле", к какой-то "мамзель Лизель", к графине К., к баронессе М., сатира на г-жу Мокур, баллада под названием "Жена казака", а затем уже пошло нечто совсем безобразное насчет "упругих персей" и "ловких диверсий" да насчет участья, счастья и ада сладострастья... Поручик Болиголова даже вспотел от этой нескончаемой пытки. "Да когда ж ты, чертов сын, начнешь наконец о деле! - мыслил он, терзаясь и злобствуя втайне. - На смех, что ли, послал меня любезнейший кузен к этому хлыщу! Или все это идет за проценты?"

Но наконец-то господин Шмец дошел до последней страницы своей тетрадки и замолк с видом сладостного расслабления. Далее читать уже было нечего. Слава Тебе, Господи! Поручик рассчитывал сейчас же приступить к делу - но опять-таки не тут-то оно было!

— Знаете ли, вы мне можете сделать большое одолжение, - начал господин Шмец, пытливо смотря на поручика ласкающим взором. - Возьмите-ка с собой эту тетрадку и передайте ее вашему кузену - только чур! Бога ради, не говорите, как и от кого вы ее получили... Это, видите ли, до времени составляет чужой секрет... ("Врешь!" - подумал Болиголова) секрет, которого раскрывать я не имею права... Но пусть ваш кузен прочтет, выберет из этого несколько вещиц, которые наиболее ему понравятся, и отпечатает в своем журнале. Вам это, надеюсь, очень легко будет устроить.

— Но, я думаю, вам-то еще легче, - возразил Болиголова, - ведь вы его сотрудник.

— Нда-а, оно конечно... - кисловато поморщился господин Шмец, - но мне, по некоторым соображениям, не хотелось бы, чтобы это шло через меня... И это, собственно, по отношению к другим сотрудникам... Я не желаю, чтоб они знали, что это идет от меня... Вы еще не знаете, что это за народ: тут сейчас ведь интриги и прочее, а мне между тем очень хотелось бы провести в свет молодой талант. Пусть сначала будет напечатано под инициалами, пусть прочтется публикой, и тогда, смотря по степени успеха, можно будет открыть и имя автора.

Нечего делать! Пришлось поручику, в ожидании благ будущего займа, согласиться на эту уступку, которая, по заявлению самого Шмеца, будет принята им в смысле большого одолжения. Он взялся передать тетрадь кузену-редактору.

— Однако... вот что, Анатолий Борисович... - помявшись немного, решился наконец сам заговорить о деле, видя, что Шмец решительно не подымает о нем разговора.

Господин Шмец тотчас же принял деловой, суховатый вид, поджал губы и насторожил уши.

— Мне кузен сказывал, - продолжал Болиголова, - что он говорил вам насчет... насчет моего дела...

— То есть? - заморгав глазами, как-то нервно подался вперед литератор.

— То есть насчет того, что мне очень нужны были бы деньги, и я ищу их...

— Ах да! Это о деньгах! - с небрежным зевком махнул Шмец рукой. - Как же, как же!.. Помню, он сказывал мне что-то. Ну-с, так что же?

— Кузен рекомендовал мне обратиться именно к вашему содействию.

— Хм... К моему содействию... То есть как же это?..

— А уж, право, не знаю. Вероятно, ему это более известно.

— Хм... То есть, конечно, я настолько приятель с вашим кузеном, что не прочь сделать для него, по силе возможности, какое-нибудь приятное одолжение, но-о...

Господин Шмец остановился и несколько задумался, пощелкивая пальцем о палец и неопределенно устремив совиные глаза куда-то в пространство.

— Как велика сумма, которую вы бы желали? - спросил он после некоторого размышления.

— Тысячу рублей, - доложил ему поручик.

— Тысячу рублей... Хм... Это такая ничтожная сумма, что... Видите ли, я, собственно, подобного сорта делами вовсе ведь не занимаюсь, - заговорил Шмец, как бы оправдываясь, - то есть надо вам знать, что в коммерческом мире я действительно веду дела, но дела слишком крупные, где иногда приходится на бирже из одного кармана в другой перешвыривать целые десятки, а то и сотни тысяч... Вы понимаете, это совсем другая штука!.. Конечно, я мог бы охотно ссудить вас из моих карманных денег. Но, к сожалению, в настоящую минуту совершенно не имею свободных сумм, которыми мог бы располагать по произволу. Стало быть, надо обратиться к займу, а занимать мне - вы понимаете ли - мне, Анатолию Борисовичу Шмецу, который ведет дела свои en grand и вдруг занимает какую-нибудь ничтожную тысячу рублей, - это... это, согласитесь, может меня только скомпрометировать в моем коммерческом мире, может даже кредит мой подорвать... Вот если бы вам нужно было двадцать, тридцать тысяч - ну, тогда другое дело! Я, пожалуй, мог бы добыть вам у одного человека - банкир тут есть один, мой приятель, - но надо знать, что это, батюшка мой, жид и потому дает, разумеется, не иначе как только под соответственное обеспечение, то есть под залог домов, земель или бумаг достаточно солидной ценности. А так, без этого, я просто и ума не приложу, чем тут помочь вам!

Господин Шмец, видимо, ломался и врал с целью придать себе пущей важности на глазах поручика. Как ни старался он напустить на себя побольше достоинства и презрительного тона, когда говорил, что вовсе не занимается "делами подобного сорта", однако же Болиголова подметил в нем черту совершенно общую и тождественную в Ицке Янкелевиче Штралецком - это именно упоминание про "одного человека" и "приятеля", который, как бы некий миф, постоянно фигурирует у всех подобных господ в подобных обстоятельствах: это, дескать, не от нас, а все от того "одного человека" зависит, все он-де, все тот же самый нужный человек, все тот же приятель-жид - не еврей, а просто жид пархатый, "сшволач", которому необходимы верные обеспечения и жидовские проценты, а без того мы бы сами всей душой готовы!

Болиголове очень уж стало противно это ломание господина Шмеца, так что он, не продолжая более разговора, взялся за шапку и поднялся с места.

— Постойте, батенька, куда же вы стремитесь?! - остановил его Шмец. - Дайте-ка немножко пораскинуть умом — авось либо и придумаем для вас что-нибудь подходящее... Говоря откровенно, я к вам почувствовал большую симпатию, да и в уважение к рекомендации вашего кузена мне бы очень, очень хотелось оказать вам эту пустячную услугу. Присядьте-ка немного, а я подумаю...

Господин Шмец, напустив на себя сосредоточенно задумчивый вид, потупил голову и медленно стал расхаживать по кабинету, играя халатными кистями.

— Вот что! - сказал он наконец, остановясь пред Болиголовой с решительным видом. - Сам я, повторяю, этими делами... ну, то есть положительно не занимаюсь!.. Как там ни извиняйте, как там ни смотрите, а все оно как-то грязновато выходит... да и противно мне... Что делать! Характер уж такой!.. Будь у меня только свободные - ей-богу, последние бы отдал! Верьте мне, голубчик!.. Но давать в рост, под вексель, на проценты - черт возьми! Я слишком поэт, слишком артистическая натура для этого!.. А мы вот что: есть тут у меня один человек - он иногда по моим делам бегает... Поговорите-ка вы с ним, а я его предупрежу, и он вам, наверное, как-нибудь это устроит...

— Очень хорошо, - согласился поручик и осведомился, когда именно и в какой час может состояться свидание с "человеком".

— Да завтра - чего же откладывать! - назначил господин Шмец. - Являйтесь прямо к завтраку, и тут вы встретитесь, и, надеюсь, дело ваше будет кончено с полным успехом. А тетрадку-то мою не забудьте, - прибавил он, подавая поручику рукопись. - Пожалуйста, уж так, как говорил... про стихи-то... уж я буду надеяться...

И они расстались.

— Ну что? - спросил редактор кузена, когда тот приехал к обеду.

Болиголова в подробности рассказал про свое утреннее посещение.

— Ломается, шельмец! Это его постоянная манера, - заметил редактор, выслушав рассказ, - и про биржевые тысячи все это соврал, по крайней мере на две трети! А уж что касается до стишков, то это, брат, прямо контрибуция с меня за мою рекомендацию... Этакая гадина1

Болиголова между прочим рассказал и о том впечатлении, какое сделала на него обстановка шмецковской квартиры.

— Н-да, - заметил на это редактор, - а не далее еще как пять лет назад этот самый Шмец ходил буквально в заплатанных сапогах и обличал дворников да городовых в уличных газетках, как вдруг получил не то в наследство откуда-то, не то сшантажировал с кого-то тысячу рублей. И с этой-то тысячи человек, что называется, жить пошел: все больше гвардейским офицерам в рост ссужал, и вот тебе результаты!

— Н-ну, и сшто? - спросил вечером Штралецкий, когда поручик вернулся в свой номер.

— Ах, аллерлибстер Ицка! Опять ты здесь!.. Завтра, брат, завтра! - было ему ответом.

— Ой-вай!! Опять зжавтра! И вчора било зжавтра, и позавчера било зжавтра, и знов типер зжавтра... Гасшпидин сперучник! - остановился он вдруг с решительным видом перед Болиголовой, ударив себя в грудь рукой. - Не говорите больше мине "зжавтра" - скажить, пизжалуста, "посшлюзжавтра".

— Да зачем же после завтра, если говорят тебе: завтра!

— Ниет! Ниет! - замахал еврей руками. - Я вже не хочу зжавтра! Мине вже не надо зжавтра! Цур ему и пек ему, тому "зжавтра"!.. Скажить мине, пизжалуста, "пошлю зжавтра", и я вже не буду ждать, я вже цалый день буду сабе сшпакойний и не буду думать сабе все того мисшлю, бо мине ж так нудно, так нудно, - ой-вай!.. Ну, и скажить же мине "посшлю зжавтра"! Ну, и сшто вам стоит!..

— Ну, ладно! Только проваливай! Послезавтра.

— Ну, то хай будет так!.. То посшлю зжавтра? И то вже будет завиерно? Ну, гхарасшьо!.. Благодару вам, гасшпидин сперучник, сшто ви мине всшпакоили. До сшвиданью вам. Сшпите.

* * *

Ровно в двенадцать часов Болиголова опять приехал к господину Шмецу, который уже не заставил себя ждать по-вчерашнему, а встретил его в своем кабинете и все в таком же халате, и все такой же свежий, сияющий и благоухающий, только что выйдя из своей ванной.

Во время завтрака раздался звонок, и через минуту вошел в столовую, почтительно сгибая спину и осторожно (вероятно, тоже в знак почтительности) ступая на носки маленьких и коротеньких ножек, какой-то молодой человек, с крошечной французской бородкой и усиками, закрученными в струнку, весь раздушенный и завитой, в коках, счесанных вперед на виски, в свеженьком пиджаке, в модном галстучке и в лакированных сапожках, с банальной наружностью кокодеса мелкого разбора.

— А, это вы, Артёшка! - небрежно кивнул ему Шмец вполоборота.

— Я-с, Анатолий Борисович!.. А что, скоро смахал?

— Скоро-то скоро, да есть ли что путного?

— Есть! - поспешил заверить Артёшка с многозначительной миной.

— Ну, молодец! Можете за это выпить рюмку водки и спросить себе котлетку.

И кокодес, как обласканный песик, только что не виляя хвостиком, но зато весело потирая себе руки и улыбаясь своему патрону, аппетитно принялся за завтрак.

Господин Шмец представил этого Артёшку своему гостю, когда из столовой по-вчерашнему пошли все в кабинет курить сигары и пить кофе. Артёшка развязно, с каким-то "канканчиком" в манерах, присел за пианино и с бойким шиком стал наигрывать самые модные французские шансонетки, рапортуя в промежутках между куплетами о своих вчерашних вечерних похождениях, о том, как успел он побывать и в цирке Гине, и в театре Берга, и в Буффе, где познакомил старого князя Колченогова с Камиль де Лион, и как князь пригласил его за это ужинать с собой и с Камилкой к Борелю, и как завистливо смотрела на него за это Мокурка, которой он уж давно обещал насолить при случае и вчера как нельзя лучше успел все это устроить и исполнить, так как Мокурке очень и очень хотелось познакомиться с князем, но он успел предупредить и не допустить до этого и оказал услугу Камилке, которая за это при случае, конечно, поблагодарит его своей мимолетной благосклонностью.

— Каков мой Артёшка! - подмигивая на него поручику, смеялся господин Шмец. - Со всеми француженками знаком, и все эти берговские актриски за ним решительно ухаживают...

— Еще бы! - подхватил Артёшка даже с каким-то гордым самохвальством и как будто вовсе не сознавая, сколько мерзкой сущности заключалось в его роли относительно князя и двух кокоток. - Еще бы им да не ухаживать за мною, - продолжал он, - когда я могу любую из них и устроить, и расстроить, и денег добыть ей при случае. Надо же за все за это пользоваться, тем более что я по натуре поклонник красоты и искусства!

"Черт вас возьми, да когда же вы, наконец, будете о деле-то говорить со мною!" - досадливо и тоскливо думает себе поручик, а болтовня Артёшки меж тем все льется и льется, как каскад, вперемежку с пикантными шансонетками, и с языка его так и сыплются имена графа Коко, князя Сережи и разных Мокурок, Камилок, Катей-чижиков, Шиманских и т. п.

Болиголова убедился, что всей этой болтовне, как видно, и конца не будет, взглянул на часы и решительно взялся за шапку.

— Погодите минутку! - остановил его Шмец. - Я должен извиниться перед вами, что оставляю вас одних с моим Артёшкой... Мне надо одеться, тороплюсь по делу к барону Гинцбургу (это имя было пущено зря, - очевидно, для пущего шику), да надо еще к Штиглицу заехать, а вы переговорите с Артёшкой - он уже все знает и говорит, что устроил... Тем лучше! А пока - до приятного свидания.

И господин Шмец удалился в свою гардеробную.

— Мне Анатолий Борисович говорил уже о вашем дельце, - развязно предупредил кокодес, чуть лишь его патрон вышел из комнаты. - Видите ли, - продолжал он, как-то торопливо подрыгивая коленом и упорно созерцая пепел своей сигары, - Анатолий Борисович, собственно, вовсе ведь не занимается этими делами, а это уж так только, не в счет абонемента, по приятельству... Ему даже вовсе неприятны эти дела, могу вас уверить! И он очень, очень щекотлив на этот счет, право! Но... принимая во внимание ваше положение, желает оказать вам дружескую услугу и потому обратился к моему содействию...

"Ах ты, Господи! И вечно у них эти виляния и длинные прелюдии!" - с досадой думалось между тем поручику.

— И я вот, как видите, целое утро прорыскал по вашему делу, - продолжал Артёшка, - ну и действительно, кое-что удалось-таки устроить! Только считаю долгом предупредить, что наличными деньгами дать не соглашаются... деньгами вы не получите.

— А чем же? - спросил поручик.

— Гробами-с.

— Как?! Чем?! Какими гробами? - вскричал Болиголова, разинув рот от удивления.

— Как "какими"? - улыбнулся Артёшка. - Обыкновенными деревянными гробами, в каких покойников хоронят.

— Да что же вы, милостивый государь, шутите надо мной, что ли?!

— Я-с? Помилуйте!.. Нимало! Я вам говорю настоящее дело.

— Полноте! Какие вздоры!.. Что же я стану делать с вашими гробами?

— Ах, с гробами все можно сделать, все что угодно!.. Это, видите ли, обыкновенно делается так, что вы купите гробов на вексель, положим, хоть на три тысячи, а можете продать их в свою пользу уже на наличные деньги, но, конечно, с очень значительной уступкой.

— Это что-то совсем несообразное!.. Ну, подумайте сами, какому же черту я стану продавать их - я, офицер, приехавший в отпуск на короткое время, - и вдруг торговать гробами?!

— Отчего же нет? Помилуйте, у нас это очень часто делается, - возразил Артёшка. - Вы закупаете партию простых сосновых гробов и продаете их гуртом в какую-нибудь больницу или в несколько больниц, частями. Для этого нужно только войти в предварительное соглашение с кем-либо из больничной администрации, вроде там какого-нибудь старшего доктора или смотрителя, и если вы предложите им известный процент с каждого вашего гроба, то они охотно согласятся на такую комбинацию. Это очень просто-с.

— Ну нет, ваша комбинация для меня вовсе неудобна! - наотрез отказался поручик.

— Хм... Что лее так? - ухмыльнулся Артёшка. - Впрочем, если неудобно, то я вам предложу другую: покупайте на вексель несколько роялей.

— Час от часу не легче! - воскликнул Болиголова, ударив себя об полы. - То гробы, то рояли!.. Да вы бы сообразили сперва хоть то, что куда же я поставлю их до продажи-то?

— Да вам незачем и ставить: вы их тотчас же заложите в любую гласную кассу, или в частный ломбард, или в громоздкие движимости, куда угодно - и сразу получите наличными деньгами.

— Нет, это все слишком сложно и хлопотно и окончательно для меня неудобно, - отказался поручик.

— Хм... Что ж тут делать! - смущенно пожал плечами кокодес, который уже рассчитывал на верную поживу "куртажем". - В таком случае я поеду, похлопочу еще раз, авось что и удастся! - юрко и обязательно предложил он в ту же минуту. - До свидания, господин Болиголова! Завтра в эту пору вы уже найдете меня с ответом у Анатолия Борисовича.

И юркий, маленький Артёшка исчез с обычной своей вихлявой развязностью.

— Это, наконец, черт знает что! - воскликнул поручик, рассказывая в тот же день своему кузену-редактору про необычайную комбинацию с гробами и роялями. - И объясни ты мне, пожалуйста, что такое, в сущности, этот Артешка и что за роль его у этого Шмеца?

— А это, видишь ли, друг мой, - пояснил редактор, - говорят, что каждая большая акула обыкновенно имеет при себе одну юркую, маленькую рыбку, которая всегда вьется и плавает впереди акулы и отыскивает для нее добычу, - вот то же самое и этот кокодес Артешка при солидном господине Шмеце, с той только разницей, что Артешка подчас служит для него и козлом отпущения, если нужно взвалить на него какой-либо грешок, или неловкость, или неудачу, и Артешка за все эти услуги получает от него скромное, но приличное вознаграждение.

* * *

В условленное время Болиголова встретился с кокодесом в квартире господина Шмеца. Это было уже после завтрака, и потому господин Шмец вскоре оставил их вдвоем, извиняясь под вчерашним предлогом, что ему нужно идти одеваться.

— Ну-с, господин поручик, устроил-таки я наконец ваше дело! - уже в несколько фамильярном тоне заговорил, ходя вокруг, раздушенный и завитой Артешка, - Есть тут у меня, - продолжал он, - одна почтенная пожилая дама, и она, пожалуй, согласна дать вам деньги, но только не менее как на пятнадцать процентов в месяц и еще с одним маленьким, пустячным условием.

— С каким еще? - угрюмо и подозрительно спросил поручик.

— О, это совершенные пустяки, которые, в сущности, вам ровно ничего не будут стоить! - предупредительно подхватил Артешка. - Вы дадите на себя вексель на пять месяцев, где вперед будут вписаны проценты, и подпишитесь под ним не поручиком, а ротмистром или майором.

— Это зачем же? - в недоумении спросил Болиголова, невольно сделавшись еще подозрительнее.

— Мм... так. Это, в сущности, одна только фантазия этой почтенной особы.

— Да, но фантазия совершенно неосновательная.

— Согласен, и однако ж это ее непременное условие.

— Да вы понимаете ли, что вы мне предлагаете? - заметил Болиголова, едва сдерживая в себе негодование. - Этот, по-вашему, ничтожный пустяк, в сущности, есть подлог, то есть уголовное преступление.

— Да-с, это маленький подложец, вы совершенно правы! - с любезною улыбочкой согласился Артешка. - Но коли вам уж так до зарезу нужны деньги, то я не вижу причины, почему бы его и не сделать! Ведь если вы имеете серьезное намерение расплатиться, то он для вас вполне безопасен, подлог этот, никто и знать не будет! А если не отдадите в срок - ну, разумеется, тогда уже дело иного рода!.. Но вы, конечно, жалеючи себя, не захотите быть неаккуратным, и таким образом этот подложец будет только служить для почтенной дамы надежной гарантией... Это ведь только, так сказать, для успокоения ее совести, не более-с!

— Слуга покорный! - поклонился поручик. - На эту штуку вы меня не подденете!

— Так в таком случае вот что-с! - извернулся находчивый Артёшка. - Позвольте мне вас познакомить с этой дамой; она, право же, очень и очень милая особа и очень добрая... Вы еще молодой человек, кавалерист, с наружностью, и имеете много шансов... Если вы ей сумеете понравиться, то, быть может, она вам займет и без всякого обеспечения... Она такая!

— Послушайте! - внушительно схватив его за руку, закричал взбешенный поручик. - Что вы такое? Наивный ли мерзавец или сознательный подлец?

— Анатолий Борисович!.. Анатолий Борисович!!! - запищал в полный голос, весь съежась, перетрусивший Артёшка.

На его крик тотчас же растворилась дверь - и в комнату поспешными шагами вошел господин Шмец, предшествуемый своим оскаленным бульдогом.

— Что с вами, Артёшка?.. Чего вы орете? - небрежно спросил он с самой спокойной улыбкой.

— Послушайте, господин Шмец! - едва сдерживая в себе порыв негодования, обратился к нему поручик. - С кем это вы меня сводите, скажите. Бога ради?! Этот господин второй день уже предлагает мне черт знает что: то гробы продавать, то рояли закладывать, то подложную подпись делай ему на вексель, то, наконец, ступай и понравься какой-то старухе... Да ведь за это подобным Артёшкам морду бьют!

— Ах, успокойтесь, Бога ради! - ни на йоту не изменяя себе, со своей милоприветливой улыбкой вступился Шмец. - Это он все от излишнего усердия - право же, от усердия!.. Уверяю вас!.. Вы не сердитесь на него!.. Ну, рассудите хладнокровно, разве этот клоп стоит того, чтобы порядочный человек на него сердился?.. Полноте!.. А вы, любезный Артёшка, - прибавил он, с внушительной строгостью обратясь к кокодесу, - марш сию же минуту вон отсюда1 И чтобы духом вашим не пахло, пока не обделаете мне для поручика дело на самых льготных условиях!.. Да без штук, смотрите! А то лучше и на глаза не кажитесь! Прогоню, и ведь, как щенок, околеете на улице!..

— Слушаю-с, Анатолий Борисович! Я, напротив, со всем моим удовольствием и не понимаю даже, чем они могли обидеться... Ей-богу-с!..

И огорченный Артёшка, почтительно согнувшись в три погибели, как вьюн выскользнул из кабинета.

* * *

На следующее утро Болиголова не успел еще окончить свой несложный туалет, как в дверь его номера осторожно постучались, и на приглашение войти в дверях появился Артёшка - все такой же чистенький, гладенький, завитой, раздушенный и припомаженный и все с той же присущей ему вихляво-развинченной походкой и развязной улыбкой.

— Здравствуйте, поручик! - заговорил он как ни в чем не бывало. - Ну-с, наконец-то дело устроилось! И на самых льготных условиях! То есть, понимаете ли, уж на таких условиях, льготнее которых для вас ни я, ни Анатолий Борисович, да и никто на свете не добудет.

— Что ж за условия такие?.. - осведомился Болиголова, не подавая кокодесу руки и даже не пригласив его садиться.

— Ах, уж поверьте, поручик, что я изо всех моих сил постарался!.. Просто измучился!.. Есть тут один человек такой - он из жидов, перекрест, ну, и потому не взыщите: проценты действительно жидовские, но чего вы хотите от хама? Разве он понимает, что имеет дело с порядочными людьми!.. Но зато, можно сказать, без всякого материального обеспечения!.. То есть положительно без всякого!

— Да вы без прелюдий! Вы к делу-то поскорее! - бесцеремонно поторопил его поручик.

— К делу-с? Извольте, поручик! - поклонился Артёшка, распространяя от своего носового платка нестерпимое благоухание кипрской эссенции. - Дело в том, что он дает вам тысячу рублей, но не иначе как под поручительство вашего кузена, на двадцать процентов в месяц, сроком на пять месяцев, и вы выдадите на себя два векселя, и оба под поручительством: в одном будет вписана сумма и проценты - то есть всего, значит, тысяча восемьсот рублей, а другой вексель вы подпишете на три тысячи-с.

— Это что еще?! - вскричал Болиголова, нахмурясь.

— Ах, Бога ради, не беспокойтесь и не думайте ничего дурного! - заегозил Артёшка. - Этот последний вексель не имеет решительно никакого существенного значения и выдается только для взаимного спокойствия... Ведь согласитесь, надо же и этому жиду какое-нибудь обеспечение! Ведь он не требует с вас ни залога, ни фальшивой подписи; а уж с таким-то пустячным обеспечением - да это у него с руками куда хочешь оторвут и деньги-то!.. Ведь если вы заплатите в срок, то оба векселя вам тотчас же возвратятся, а это, собственно, делается в обеспечение неустойки, судебных пошлин, протеста и прочих расходов на случай несостоятельности... Нет, уж поверьте, условия самые божеские! И вы иначе - ручаюсь вам - нигде не достанете.

Болиголова погрузился в кратковременное, но тяжелое раздумье. Что осталось ему делать! Теперь-то уж он вполне осязательно понял, что ему было бы несравненно выгоднее, не ездя в Петербург, а оставаясь по-прежнему в скверном жидовском городишке Западного края, ежемесячно переписывать векселя Ицке Штралецкому и включать в них проценты на проценты, чем подвергаться всем утонченным комбинациям господина Шмеца и его достойного фактотума - Артёшки. Но этот поучительный опыт - увы! - пришел к нему слишком уж поздно: Ицка Янкелевич затратил чуть ли не последние свои свободные деньжишки на эту глупую поездку в Петербург и ждет теперь как манны небесной с часу на час обещанной уплаты. И Болиголова вполне сознает, что теперь уплата необходима до зарезу, или иначе он и Ицка через несколько дней будут поставлены в самое крайнее и безвыходное положение: без гроша денег и без кредита в чужом городе, не имея даже возможности возвратиться в свои западнорусские Палестины. И так это живо представилось теперь поручику, как Ицка Штралецкий, подобно memento mori, будет бесконечно появляться по вечерам к нему в номер со своим неизменным "Н-ну и сшто?", как он будет вздыхать и вымаливать, чтобы ему не говорили больше "зжавтра", а сказали бы лучше "посшлю зжавтра", для того "жебы Ицка бил еще одногхо дню сшпакойний", как он будет плакать, что "заусем прожилсе ув этом преклятом гхороде", и воображать, как там, на родине, "заскучили" без него его "зжонка" и его "малый ребёнки" и как они спрашивают: "Мамуле, аи где ж типер татуле?" И так все это показалось вдруг поручику скучно и утомительно, что он скрепя сердце махнул рукой и подписал Артёшке оба векселя. "Ведь отдам же, черт возьми, через четыре месяца! Голодать буду, а отдам!.. Ну их!" - решил он себе и успокоился.

Кокодес, получив векселя, тотчас же тщательно запрятал их в боковой карман, причем даже бережно застегнулся, и немедленно поехал с Болиголовой к редактору.

Когда этот последний поставил на обоих векселях свои "бланки", кокодес предупредительно подал Болиголове пачку ассигнаций и вежливо сказал:

— Пересчитайте-с.

— Послушайте, любезнейший! - с удивлением обратился к нему поручик. - Что ж это, однако? Где же ваша тысяча?.. Ведь тут всего девятьсот!

— Так точно, девятьсот, вы не ошиблись! - еще любезнее подтвердил Артешка.

— А где ж остальные сто?

— Отчислены в куртаж, за комиссию... Уж это так по положению... Уж это всегда десять процентов за хлопоты.

— Стало быть, вы удержали их в свою пользу?

— Мм... отчасти - да, но...

— А отчасти, то есть в большей части, в пользу господина Шмеца?

— Ах, нет-с, помилуйте! - фальшиво потупляя глазки, поспешил возразить Артёшка. - Как вы можете подумать!.. Анатолий Борисович вовсе такими делами не занимаются; они из одной лишь чести-с.

— Ну, ин быть по-вашему! Только проваливайте вон поскорее! - махнул рукой Болиголова и пригласительно указал кокодесу на дверь.

В этот же день вечером поручик окончательно и сполна расплатился с Ицкой. Тот остался в полном восторге и даже насильно поцеловал его в плечо и в руку.

— Ну, майн аллерлибстер Ицка, если бы ты только знал, если бы ты мог себе представить, чего мне стоило добыть для тебя денег! - говорил ему Болиголова, не без горечи качая головой, и рассказал последовательно всю историю своих похождений с господином Шмецом и его Артёшкой. Ицка слушал и только время от времени произносил свое "пфс!" с самым искренним изумлением и негодованием.

— Черт с ними, но я десять твоих жидов отныне предпочту одному господину Шмецу! - заключил Болиголова свое грустное повествование.

— Ой-вай! А то ж еще литерат, цыбулизаваккый щаловек..- Пфс!.. Н-ну, и скажите мине, пизжалуста, сшто ж типерачки с того будет?

— Да чему быть-то?.. Ты свое получил и завтра уедешь восвояси, а я на последние десять рублей постараюсь получше напиться и... за твое здоровье пущу себе пулю в лоб! Только всего и будет!

— Н-но! Шыпа! - в ужасе подняв руки, вскричал еврей. - Ш пулём!.. зараз вже и ш пулём!.. Пфай! Осштавтю пизжалуста!.. Не будь я Ицка Янкелевич Штралецкий, когхда я вам пазжволю на то! Сшлюхайтю!

И он осторожно, с самым сердечным видом, на цыпочках и неторопливо подступил к поручику.

— Сшлюхайтю, гасшпидин сперучник!.. И ви же зжнаетю, як я вас люблю и вважаю и мине ж так из вас зжалко, так зжалко - ай-вай, як зжалко! И я ж не хочу, каб ви бил ув смутку... Сшлюхайтю: асштавте мине трошечку на дорога, я зжавтра зрану поеду сабе на машина до своя зжонка, до своих детюв, бо они там так скучат без мине... н-ну, и я поеду, а ви асштавайтесь и берить, пизжалуста, од мине увсшех остатних деньгув!

— Как! Опять на те же условия?!.. Нет, брат, слуга покорный! - наотрез отказался поручик.

— Аи, зживините! Не так! - замахал на него Ицка. - Я вже готовый дать вам и без вексюл, и без росписке, и даже без увсшякаво пурцент!.. Аи, ниет, зжвините! - спохватился он в то же мгновение. - Завсшем без пурцент не можна, бо ви сшами зжнаетю, деньги - то таково делу, сшто оно любит пурцент. Алеж ви мине дадите сшамаво маленькаво пурцентик... Н-ну, так, одногхо пурцент на мясёнц, и под просштово росписке, бо я зжнаю, ви щаловек вирный и благхороднии и як ви вже для мине из тым цыбулизованным сшволачом ув петля полезли, то ви мине не надуетю. Берить, пизжалуста, увсшех маво деньгув!.. Прасшто вас!

И Ицка, отсчитав себе только двадцать пять рублей, всю остальную пачку решительно положил на стол перед Болиголовой.

— И когхда вже так, то не надо мине и росписке! Ви мине напотом, як приехаете, то дадите и росписке! - торжественно заключил Ицка и даже сам растрогался от своего великодушия. - А типер благодару вам за виерная отдача! - прибавил он с поклоном. - До сшвиданью вам, гасшпидин сперучник! Сшпите!