Назначение во 2-й эскадрон и водворение в
казармах
 а следующий день
нам была разбивка по эскадронам. Для
разбивки нас привели в полковую канцелярию; здесь
же в ожидании командира полка собрались
офицеры - командиры эскадронов и
заведующие молодыми солдатами.
В ожидании разбивки мы стояли в углу и
наблюдали офицеров - своих будущих
командиров. Особенное наше внимание
обращал на себя один офицер, очень
высокого роста, с красивым
выразительным лицом; в отличие от других
офицеров на нем были белые, серебряные
аксельбанты. Глядя на нас, он улыбался;
то и дело ходил, танцуя, из комнаты в
комнату; прыгал на плечи некоторым
офицерам и громко с ними смеялся, -
словом, вел себя непринужденно, а
остальные офицеры были к нему
почтительны.
Явился командир полка, генерал (генерал-майор
Тимирязев), невысокого роста старичок,
но очень бодрый. Производя разбивку, он
также оглядел меня с ног до головы и,
посоветовавшись с офицерами, мелом на
груди написал цифру - 2, что означало
назначение меня во 2-й эскадрон. Кроме
меня в этот раз во 2-й эскадрон был
назначен еще один новобранец - Карасев,
Рязанской губернии.
Унтер-офицер повел нас в казарму 2-го
эскадрона, расположенную во втором
этаже; туда же явился и высокий офицер с
аксельбантами; как оказалось, это был
великий князь Николай Михайлович,
командир 2-го эскадрона. Посоветовавшись
с вахмистром, он обоих нас назначил в
первый взвод. Здесь, в эскадронной
канцелярии, нас еще раз записали. Затем
великий князь предложил нам передать
ему деньги на хранение; при этом он нас
уверял, что денег наших не украдет, они
будут целы, а у нас самих скорее "стянут".
У моего нового товарища - Карасева
оказалось три рубля, которые он сейчас
же достал из сапога, завернутые в
портянку, - предварительно разувшись
здесь же. Отдавая деньги, Карасев
спросил у великого князя: "А когда же
ты мне отдашь их?" Великий князь,
хохотавший все время, смотря на то, как
он доставал деньги из сапога, засмеялся
еще сильнее на его наивный и грубый
вопрос и сказал, что деньги он может
взять обратно, когда захочет. Очевидно,
отобрание денег сильно смущало моего
товарища. У меня денег ничего не оказалось, и мне было крайне неловко
перед великим князем, который мог думать,
что я скрываю и не хочу передать ему. Я
объяснил ему, что денег не взял с собою
потому, что у меня здесь живет брат,
который и будет поддерживать меня
деньгами, когда понадобятся.
Помещение казарм, куда нас привели и
где мы должны были поселиться на житье,
было просторно, светло и чисто; вдоль
коридора по обеим сторонам длинными
рядами вытянулись железные койки,
покрытые красными байковыми одеялами, с
подушками в белых наволочках. За койками,
также по обеим сторонам в ряд, стояли
дощатые, выкрашенные белой краской
ширмы; на ширмах помещались кирасы и
каски. На ярко вычищенных - как к
празднику самовары - кирасах и касках
отражались лучи солнца; от этого
внутренность казармы приняла еще более
веселый вид, чем от обильного света,
лившегося в большие окна с двух сторон.
За ширмами виднелись стриженые головы
солдат, уголки столиков, табуреток и
прочих вещей - там сосредоточивалась
будничная жизнь солдата, там он ест, пьет,
чистит и чинится...
Нам с Карасевым отвели койки в первом
взводе, как раз против образной, перед
которой после поверки солдаты поют
молитвы. Первым нашим делом было набить
соломой выданные из цейхгауза матрацы;
затем нам пригнали мундир, тужурку и
шинель, а нашу домашнюю одежду отобрали в цейхгауз. С этого времени мы
сделались по виду настоящими форменными
солдатами.
В тот же день нам обоим с Карасевым
назначили одного дядьку, по фамилии
Поверенный, уроженца Ярославской
губернии; это был старый солдат,
окончивший учебную команду; он был
произведен в ефрейторы, но впоследствии
разжалован в рядовые за неумеренное
употребление водки. В то время когда нас
поручили его "попечению", он
считался исправившимся и назначен в помощники к
учителю молодых солдат. Как человек, он
был прекрасный, развит, как большинство
ярославцев. Кроме полезных для службы
советов мы от него ничего не слыхали; был
вежлив не по-солдатски и никогда не
заставлял чистить для себя сапоги и
исполнять другие послуги -- что почти
всегда практикуется другими дядьками.
Конечно, мы тотчас же его полюбили, как
старшего брата.
Первый день в казармах и поверка
С хлопотами по разборке вещей и
устройству постели (постель для
солдатской жизни в казармах есть самая
главная принадлежность; на уход за нею
посвящается много внимания) незаметно
наступил вечер, и время приблизилось к
поверке, которая производится всегда
ровно в 9 часов вечера.
Поверка в солдатском быту дело
обыкновенное, но в первый раз она
произвела на меня особое впечатление,
которым я и желаю поделиться.
Вечером по окончании всяких занятий
солдаты свободны и занимаются кто чем
хочет: кто за ширмами производит ремонт
обуви и одежды, кто закусывает, а кто "дуется
в козла" (особая игра в карты). Но вот
вдруг там, где-то в глубине казарм,
послышался громкий возглас дежурного по
эскадрону: "На поверку!" Солдаты
засуетились: кто был раздет, поспешно
стали одеваться, некоторые застегивали
мундиры, и все быстро строились в
шеренгу вдоль коридора. Пристроились и
мы с Карасевым первый раз - на левом
фланге. Водворилась полная тишина.
 Через несколько минут вышел из своего
отдельного помещения вахмистр (Иван
Кузьмич Ермошкин); он был в серой
тужурке нараспашку и, горло неся коротко
остриженную голову, прошел на правый
фланг первого взвода. В руках у него был
список. За ним, позвякивая шпорами и
слегка гремя палашом, следовал дежурный
по эскадрону унтер-офицер в шинели и
фуражке и с рапортичкой в руках. Глядя в
список, вахмистр громко выкликивал
фамилии: "Веселов! Туровец! Крепчук!
Косолапый! Варна! Апшнек!.."
Преобладали фамилии малороссов и "чухон".
После произношения вахмистром фамилии
каждый, услышав ее, громко отвечал: "Я!"
Это "я" перескакивало по фронту, как
по неровной лестнице: то оно раздавалось
громовым басом, то вдруг опускалось и
слышалось глухо, точно из подполья, то
произносилось высоким фальцетом,
слышался альт и опять бас и так далее.
Иногда после названия фамилии
происходила заминка - "я" не
выскакивало; в этих случаях дежурный по
эскадрону, держа перед глазами
рапортичку, отвечал - "в карауле",
"дневальный у ворот" или "в
дисциплинарном батальоне"... Наконец
"я", перескакивая по фронту, с
правого фланга приблизилось ко мне на
левый фланг - вдруг и я услышал свою
фамилию; у меня "я" выскочило как-то
неестественно - глухо и вяло.
После переклички первого взвода
вахмистр перешел во второй взвод,
выстроившийся в одну линию и рядом с
первым. Там "я" тоже поскакало как
по неровной лестнице. Иногда
выскакивало такое оглушительное "я",
что вахмистр, опустив список, смотрел в
ту сторону, откуда оно последовало, и
говорил: "Что ты - пьян сегодня?" На
это робко слышалось: "Никак нет, Иван
Кузьмич" - и перекличка продолжалась.
Перекликав остальных два взвода,
расположенных в другой половине казарм,
дежурный кричал: "На молитву!" -• и
со всех взводов все без исключения
собрались перед образной. Здесь после
минутной тишины послышался приятный
тенор нашего дядьки Поверенного,
запевшего "Царю небесный".
Следующее - "Утешителю, душе истины" ему подтянули несколько
голосов; а уже "Иже вездесый"
подхватилось всеми, и молитва
заканчивалась стройным пением всего
хора. Следующая молитва - "Отче наш"
начиналась уже сразу всеми. После "Отче
наш" пели "Верую" и заканчивали
молитвой "Спаси, Господи, люди твоя".
Последняя молитва пелась почему-то
особенно громко.
Напев молитв в каждом эскадроне был
особый и исстари установился один и тот
же, хотя люди менялись. Пение выходило
очень стройное. Пели все: и католики, и
лютеране, только не могу сказать про
нсхристиан, но перед образом и они
становились.
После молитвы дежурный приказал
убавить огни, и солдаты стали
разбираться и ложиться спать; мы тоже
последовали этому - и очень охотно.
 Растянувшись на соломенном матраце,
покрытом чистой простынею, после долгих
мытарств беспокойного путешествия я
почувствовал во всем теле негу,
блаженство. "Слава Богу..." - сказал я
себе с вырвавшимся облегченным вздохом.
Теперь я дома, на месте, и дом показался
мне очень приятным: чисто, светло и тепло.
Как раз против меня образная из резного
орехового дерева - за стеклом блестит
золотом художественной работы икона св.
благоверного князя Александра Невского,
во весь рост; на вызолоченной, ажурной
работы лампаде отражался слабый свет
огня от лампы, висевшей на потолке. Все
это я видел, не поднимая головы, лежа, и
виденное порождало во мне иллюзию чего-то
приятного, умилительного, растворявшего
чувства, от которых хотелось плакать...
Направо и налево, также не поднимая
головы, я видел правильные ряды железных
коек, на которых под красными байковыми
одеялами выделялись тела растянувшихся
солдат. От слабого света привернутой
лампы лица их казались бледными, на
ширмах блистали даже при слабом свете
ярко начищенные кирасы и каски. Эти
кирасы и каски напоминали что-то
рыцарское, сказочное и невольно пробуждали воспоминания о
когда-то прочитанных рассказах из
рыцарских времен. Дальше вдоль стены
правильным рядом стояли в стенках
винтовки с надетыми штыками, имеющие
внушительный вид... Кроме умилительности
во мне прибавилось чувство бодрости и
уверенности в будущем. Я был очень
доволен, по крайней мере настоящей
минутой; это настоящее я сравнил с
прошлым, и оно показалось мне раем. Так я
решил, так и написал потом матери: "Ты
не тужи обо мне, я теперь "в раю"..."
Долго размышлял я, вытянувшись на
койке во весь рост; наконец природа
взяла свое, и я незаметно для самого себя
заснул. Сосед мой Карасев давно уже
храпел...
В конюшне
Утром я проснулся от громкого возгласа
дежурного по эскадрону, который, проходя
из взвода во взвод, кричал: "К коням!"
Обыкновенно так будились солдаты
ежедневно ровно в 5 часов утра. Я вскочил
быстро и, сразу сообразив, в чем дело,
стал одеваться. Некоторые старые
солдаты после первого возгласа "к
коням" продолжали лежать, или, как
говорят, "тянуться", но недолго, так
как настойчивое движение дежурного
заставляло и их вставать. Через десять
минут в казармах, кроме дневальных,
никого не оставалось: все шли в конюшню
на чистку и уборку коней.
Когда я в первый раз явился в конюшню,
на меня пахнул резкий, щекочущий в носу
запах конского навоза. Здесь по обеим
сторонам чисто разметенного коридора в
разделенных столбами и перекладинами
стойлах стояло до 35 лошадей. Над каждым
стойлом на полке лежало седло со
свешивающимися ярко полированными
стременами; выше, на столбе, висели
мундштук, уздечка и доска с надписью
названия лошади, года ее рождения и
завода, где она родилась.
Взводный унтер-офицер (Туровец) указал
мне коня, за которым я должен постоянно
ходить и чистить. На доске, висевшей над этим
конем, было написано: "Конь
Единодушный". Это был статный гнедой,
с густой черной гривой и густым
волнистым хвостом мерин; на лбу белая
звездочка и во всю морду до губ белая
узкая полоска; задние ноги по щиколотку
также белые.
Мне дали щетку, скребницу и показали
прием чистки, которая заключалась в
следующем: прежде всего скребницей
оскребается вся кожа, затем щеткой,
сильно нажимая, проводится по шерсти и
после каждого взмаха пыль со щетки
оскребается скребницей; по мере
накопления пыли в скребнице ее
выколачивают на разметенном земляном
полу коридора против стойла; от
выколачивания пыли на полу образуется
белесый квадрат соразмерно скребнице;
следующая скребница выколачивается
рядом, и таким образом получаются рядки
серо-белых квадратиков. Эти рядки служат
указателем степени чистоты лошади;
вахмистр, который приходит при
окончании уборки осматривать чистку,
вместе с блеском шерсти коня обращает
внимание на количество и качество
рядков, и если эти рядки не очень густы и
их мало, то он делает солдату замечание,
хотя бы шерсть на его лошади блестела
как следует.
Чистка и уборка обыкновенно
продолжаются 3-4 часа, но каждая лошадь
считается достаточно вычищенной, когда
из нее будет выбито 10- 12 рядков (квадратиков).
В отношении чистки лошади бывают разные:
иные содержат в себе пыли очень много и
из нее 12 рядков можно получить в полчаса,
иные же - очень мало, и этих 12 рядков с
трудом можно набрать только в три часа. К
последней категории лошадей
принадлежал и мой Единодушный. На нем
мягкая, шелковистая шерсть всегда
блестела, но рядков добиться было очень
трудно, да и те, которые выбивались, были
жиденькие. То, что у меня получались
рядки не такие густые и обильные, как у
других, меня смутило, и я думал, что это
происходит от неумения чистить; но
старый солдат Китов, который с первого
же дня подружился со мною, объяснил мне, что это такая лошадь - у нее всегда
мало рядков. Он же мне объяснил, что
старые солдаты в таких случаях, т. е.
когда приходится чистить беспыльных
лошадей, запасаются иногда золой и мукой,
что, смешанное вместе, подходит под цвет
пыли. Пыль иногда занимают у других
лошадей; особенно отличался изобилием
пыли конь Живой; сколько его ни чистили,
пыль всегда высыпалась, как мука.
Мне хотя и приходилось часами потеть
около своего Единодушного, но к
фальшивым рядкам и к позаимствованию
пыли у других лошадей я не прибегал; я
сразу полюбил своего коня за красоту и
смиренство, а поэтому тереть щеткой его
хотя бы часами не представлялось очень
тягостным. Первый раз я с трудом наскреб
семь бледных рядков. Мне было неловко,
потому что меня могли обвинить в лени, -
но рубаху у меня хоть выжми.
Только первые полчаса - час после
прихода в конюшне слышались энергичное
шуршание щеток и стук от выколачивания
скребниц, затем это шуршание и стук
затихали, и уже когда чисто разметенный
коридор пестрел правильными рядками
серых квадратиков, в конюшне совсем
водворялась тишина; солдаты, сидя на
перекладине, дремали; только новобранцы
при проходе взводного принимались за
шуршание, и потом опять все стихало.
Скучно, томительно... Но вот загремели
ворота, и вдруг весь взвод, как один
человек, бросился к лошадям, и пошла
неистовая стукотня... В воротах
появляется вахмистр. Он важно в
сопровождении взводного и дежурного по
конюшне идет по взводу, осматривает
лошадей и роняет взгляд на рядки. Мои
семь тощих рядков, очевидно, обратили на
себя его внимание: он на минуту
остановился, посмотрел на коня, на меня и
пошел дальше, ничего не сказав.
По уходе вахмистра из конюшни
послышалось отрадное: "Кончай!". Это
всегда приводило солдат в неистовство;
тут поднимался дым коромыслом; быстро
поились кони, задавался корм, и солдаты
стремглав мчались "наверх", в
казарму.
На чистку и уборку коней у кавалериста
уходит почти половина его службы (ежедневно,
кроме первого дня Пасхи и одного дня
Рождества, 3--А часа утром, 2-3 часа вечером
и 2 часа после езды); она представляет из
себя самую скучную, а потому неприятную
и утомительную работу. Сама по себе
уборка коней занимает не больше часа,
остальное же время приходится проводить
сидя на перекладине около лошади и
тревожно дремать или томительно ждать,
когда в воротах появится вахмистр и
принесет с собою отрадное "кончай".
Придя "наверх", солдаты также
стремглав бежали в солдатскую артель за
кипятком, затем начиналась чистка себя и
чаепитие. Поспешность в последнем
случае необходима, потому что на чистку
себя и на чаепитие оставалось времени не
более получаса, а потом начинались
занятия.
На кухне
Ровно в 12 часов дежурный по эскадрону
скомандовал: "Обедать!" Обед - одно
из важных отправлений солдатской жизни;
этот час один из лучших среди
хлопотливого дня. Еще за пять минут до
обеда уже все сидят наготове с ложками и
краюхой хлеба (хлеб, ежедневно по три
фунта, раздают солдатам на руки) и при
первой команде "Обедать" идут или,
вернее, бегут на кухню.
Солдаты обедают в кухне артелями;
каждая артель состоит из 5--6 человек (возле
одной чашки). Один из членов артели,
обыкновенно пошустрее и помоложе,
вызывался быть "депутатом", на
обязанности которого лежит при первой
команде бежать сломя голову на кухню,
вооружиться чашкой и стать к котлу в
первую очередь, где кашевар чумичкой
наливает щи или суп. Щи или суп в котле
сначала всегда бывают жирнее и гуще, а
после жиже и постнее, поэтому и считалось
интересным встать к котлу в первую
очередь, чтобы получить более жирных щей;
остальные уже спокойно берут свои
порции мяса и садятся за стол, где их "депутат"
уже сидит с чашкой горячих, дымящихся
щей. Чем жирнее щи или суп, тем больше
одобрения заслуживает "депутат" у
своих членов.
В отношении обеда эгоизм у солдат
проявляется в высшей степени; бывают
часто перебранки у котла между "депутатами".
Зато в каждой артели за чашкой
происходит полный порядок и полное
равенство. Все члены артели режут свои
порции на мелкие кусочки и кладут в
чашку со щами и сначала хлебают одни щи;
затем, когда щей нахлебаются, по общему
согласию начинают таскать мясо -
предварительно постучав в знак согласия
по краю чашки ложками. Конечно, у кого
зубы острее, тот может воспользоваться
лишним кусочком, но в этом случае
протест никем не заявляется, и обед
проходит в полном единодушии. После щей
или супа раздается гречневая каша с
салом. Каша, наоборот, - чем ниже ко дну,
тем она жирнее, поэтому "депутаты"
идти за нею не спешат и щи дохлебываются
спокойно. Унтер-офицеры обедают вместе с
рядовыми из одних чашек.
Щи или суп (в постный день горох), кусок
мяса величиной в среднее куриное яйцо да
две-три солдатские ложки каши - вот
ежедневное меню солдата. Несмотря на
малое количество блюд, голодным из-за
стола никто не выходил, •- лично я всегда
был доволен обедом. Что касается ужина,
то он состоял из жидкого супа из пшенных
круп, куда клалось немножко сала. Суп
этот был очень невкусен, и им
пользовались немногие - у кого не было
денег на покупку воблы или ситного.
Вобла и ситный употреблялись за
вечерним чаем и заменяли ужин.
Должность кашевара одна из нелегких и
неопрятных; он всегда должен возиться с
котлами, салом и помоями; варить кашу и
готовить суп он должен не иначе как
ночью, чтобы к утру все было готово. Зато
бережливый кашевар может выйти из полка
с "капитальцем" - так как в его
пользу поступают кости и помои, которые
он продает, и, кроме того, ему кое-что
перепадает от дележа с артельщиком "излишков";
размер этих излишков зависит от
искусства кашевара.
Время от времени кухня посещается
командиром эскадрона, который и пробует
солдатскую пищу.
Занятия
Когда нас, новобранцев, собралось
человек 20-25 (полный комплект новобранцев
бывает около 45 чел.), с нами начались
занятия.
Упомяну сначала о составе лиц,
назначенных обучать нас, новобранцев.
Старшим офицером к молодым солдатам был
назначен поручик Воейков,
требовательный, но справедливый офицер;
он обучал нас езде. Помощником его -
корнет Казнаков; заведовал устными
занятиями и пешим строем. Это молодой
офицер, не терпевший особой строгости,
но, к сожалению, не часто бывал на
занятиях. Обучающий унтер-офицер
Михайлов - на его характеристике я
остановлюсь несколько подробнее - "фартовый"
солдат, благодаря его длинным и кривым
ногам был отличный ездок и в довершение
всего был очень нервный. С начала
занятий он вел себя хорошо, и мы
собирались его полюбить, но после, когда,
должно быть, издергал с нами свои нервы,
он сделался зол, беспощадно сыпал на
всех и каждого самую отборную брань и
очень широко применял рукоприкладство.
Помощником Михайлову был назначен
ефрейтор Поверенный; это был, как я уже
упоминал, душа человек; от него никто и
никогда не слыхал брани; видно было, что
он мучился за нас, когда у Михайлова
слишком разойдутся нервы. Иногда он
старался уговорить его и тем, может быть,
неоднократно спасал некоторых из нас от
лишней зуботычины.
Занятия с нами начались с того, что нас
стали сажать по приемам на деревянную
"кобылу", седлать ее, а также
соблюдать посадку.
Самая главная наука для кавалериста -
это езда. Может быть, не кавалеристы
спросят: какая же наука в верховой езде -
ведь всякий деревенский мальчишка умеет
ездить верхом, да еще как скачет!
Однако наука в езде необходима, она
составляет своего рода искусство, и это
искусство не всякий вполне может
усвоить. Для отличной езды необходим
талант, как и во всяком искусстве, и,
кроме того, необходимы природные
физические (красота формы тела) качества
человека, чтобы он был красивым и ловким
наездником. Конечно, при массовом
обучении солдат, притом еще первый год
только что оторванных от сохи, нельзя
сделать хороших наездников, но
необходимы для них хотя элементарные
познания, для усвоения которых все-таки
требуется усиленное и настойчивое
упражнение в течение 7--8 месяцев.
При обучении езде прежде всего и
главным образом обращается внимание на
усвоение всадником красивой и твердой
посадки и на то, чтобы научить - именно
научить - этого всадника управлять
лошадью так, чтобы она была для него
послушным орудием; всем этим
достигается то, что всадник с лошадью
составляют одно целое, и это целое
должно быть неразрывно и грозно для
противника в бою.
Чтобы ощутительнее показать нам
правила посадки, сидя на деревянной "кобыле",
нам приказывали оттягивать ноги
подборами вниз, а носки повертывать к
лошади. Если кто сам не мог справиться с
этой задачей, то подобная операция
проделывалась с помощью рук обучающего
унтер-офицера. При этом иногда слышался
хруст около ступней, но на хруст и боль
не обращается внимания, лишь бы
постигнуть тайну хорошей посадки. Затем
устанавливалось положение корпуса и рук.
Положение корпуса должно быть прямо;
руки от плеча до локтя - отвесны, а от
локтя до кистей - под прямым углом; при
этом требовалось, чтобы локти были "пришиты"
к телу и не болтались во время езды, а от
локтя до кисти рука должна быть "каменная",
кисть же руки мягкая и поворотливая, так
чтобы управление лошадью совершалось
только кистью руки, мягко и притом
незаметно для постороннего глаза. В этом
и заключается вся премудрость
элементарного знания верховой езды.
Только соблюдая эти правила, при всяких
поворотах и аллюрах всадник может иметь
неизменное и прочное положение тела, как
каменная статуя, и вместе с лошадью
составлять одно целое.
Когда нами были усвоены приемы посадки
на деревянной "кобыле", нам
устроили езду в манеже на живых лошадях.
Первый раз для езды взводный дал мне
кобылу Турку (для езды новобранцам
лошадей меняют); лошадь старая, смирная,
но очень тряская. Оседлав коней, мы
повели их в манеж, сели и выстроились.
Пришел заведующий офицер с длинным
хлыстом, поздоровался с нами и, объяснив
еще раз правила посадки и управления
лошадью, скомандовал: "Справа по
одному, шагом - ма-арш".
Турка, на которой я сидел, оказалась
настолько знающей правила езды и
команду, что когда нужно было ей идти,
она без всякого с моей стороны понукания
пошла куда следует и правильно держала
дистанцию. Пока кругом по манежу мы
ехали шагом, сидеть было чудо как хорошо,
и посадка сохранялась правильно; но вот
нам скомандовали: "Рысью - ма-арш!" -
и моя Турка также без всякого
принуждения затрусила рысью, но как
затрусила! Я отскакивал от седла чуть не
на четверть аршина и притом терял
равновесие, так что при каждом
привскакивании я не попадал центром в
седло, а упирался то на одну ляжку, то на
другую и готов был свалиться. В более
критические минуты очень хотелось
схватиться за спасительную луку, но это
нам было строжайше запрещено; я краснел,
пыхтел и старался держаться пятками -
как раз противоположно тому, как
следовало по правилу: носки к лошади и
подборы вниз; но тут уж не до правил.
Нечего и говорить, что руки болтались,
как крылья у петуха, и ничем их "пришить"
нельзя было.
Мои товарищи испытывали то же самое.
Наша первая езда и растерянность
вызвали невольный смех у наших учителей.
Рысью мы проехали не больше двух кругов,
но у меня от сильной тряски заболела уже
грудь, и я с неприятностью подумал: "Неужели
так всегда будет? Это беда, смерть!" Но
в следующий раз взводный дал мне другого
коня - Уносного; это был тоже старый
мерин, но очень плавкий; при езде на нем я
чувствовал себя очень хорошо, мог по
возможности сохранить посадку и не
утомился.
Впоследствии, когда я привык к езде, то,
сидя на коне, чувствовал себя как "дома",
и верховая езда представляла для меня
некоторое удовольствие. Однако, чтобы
вполне удовлетворить всем правилам
верховой манежной езды, я должен был
проявлять неимоверные усилия; дело в том,
что мой сравнительно малый рост не
гармонировал с огромными
кавалергардскими лошадьми и короткие
ноги не в состоянии обхватить лошадь,
брюхо которой равнялось с
сорокаведерной бочкой. Сидя на такой
лошади верхом, мне приходилось сильно
растопыривать ноги, а при этом
правильная оттяжка подборов и
привертывание носков к лошади, что
увеличивает число точек
соприкосновения и способствует твердой
посадке при езде рысью, трудно выполнимы.
Кроме того, естественное состояние
моего корпуса не соответствовало правильной и красивой посадке, т.
е. я не обладал для нее природными
физическими качествами, а именно: когда
я сижу верхом, то моя поясница кажется
перегнутой, что со стороны выходит
неестественно и некрасиво; если же я
выпущу поясницу, то получается горбатая
фигура со впалой грудью, и я тогда похожу
на сморчка - как выражался Михайлов. Я
очень много должен был поработать над
собой, чтобы естественное положение
своего корпуса изменить согласно
требованию красивой посадки. После я
понял, что верховая езда представляет
для меня ахиллесову пяту и я не могу
вступить в ряды первоклассных
наездников, как мне хотелось, и это меня
очень огорчало.
Весьма нелегкий труд при обучении езде
молодых солдат представляется и
обучающим. Молодых солдат в эскадроне в
среднем бывает до 45 человек, и у каждого
во время езды обязательно выказывается
какой-нибудь недостаток: в посадке,
управлении, внимательности и проч., и все
эти недостатки обучающий должен
заметить и поправить. В течение полутора-двух
часов езды обучающий развивает свои
голосовые связки следующим образом:
пропустив мимо себя всю смену шагом и
сделав замечание каждому в отдельности, он командует: "Рысью!"; во
время езды рысью громко и отчетливо
отсчитывает темп: "Раз-два, раз-два,
раз-два"; в промежутке отсчитывания,
так же громко и как будто без передышки,
делает замечания.
В общем картина получается такая: "Рысью
- ма-арш! Раз-два, раз-два, раз-два. Карасев!
- голову выше; Учувашов! - локти назад. Раз-два,
раз-два, раз-два. Вольты - ма-арш! В
затылок, прямо! Болваны! Раз-два, раз-два...
Дистанции! Кудинов! - грудь вперед;
Павлов! - носки к лошади. Раз-два, раз-два...
Налево назад - ма-арш! Петров! - внимание;
Данилов! - в затылок; Смирнов! - шенкеля.
Болваны!.."
И так весь урок. Неудивительно, что
иногда обучающего выведут из терпения и
кое-кому попадет бичом по спине или
черенком нагайки по ляжке. Но после мало-мальски
удачной езды слышится: "Спасибо,
братцы, по чарке водки!" Под конец
учебного года, когда ученье
производилось усиленнее и когда ряды
молодых солдат вследствие разных
болезней начали редеть, то "по чарке
водки" слышалось чаще.
На слабогрудых верховая езда
отражалась тяжело; некоторые ее не
выносили и попадали в госпиталь, а
оттуда - или на родину, или в нестроевую
команду.
Кроме езды, но уже на втором месте, у
нас были занятия по "пешему строю".
Пеший строй заключался в маршировке,
ружейных приемах и гимнастике.
На пешем ученье по ранжиру я стоял на
левом фланге, третьим от края; значит, из
45 человек ниже меня по росту были только
двое (Данилов и Петров). Все приемы
пешего строя мною усвоились легко, и по
этому делу я был у обучающих на хорошем
счету. Вообще пешее ученье не было
тягостным, оно даже представляло собой
некоторое развлечение - если только из-за
каких-нибудь трех - пяти неудачников
унтер-офицер Михайлов не заставлял нас
всех без исключения четверть часа
прыгать на корточках или стоять на одной
ноге, вытянув вперед другую.
На пешем ученье господа офицеры бывали
очень редко, и то ненадолго; этим
занимались унтер-офицеры; при этом
Михайлову представлялась полная
свобода проявлять свою энергию по части
нашей муштровки. К сожалению, как я
упоминал, он был крайне нервен и во время
особых припадков нервности не мог
удержаться от рукоприкладства. Особенно
часто и сильно "влетало" Петрову,
который стоял на самом левом фланге и
имел очень маленький для кавалергарда
рост. Этот Петров, Рязанской губ., был
очень смирный и забитый солдатик; все
зуботычины он переносил терпеливо, без
малейшего намека на протест, который,
кстати сказать, в военной службе
невозможен без риска очутиться в
дисциплинарном батальоне.
Попадало, конечно, и другим, но я почему-то
пользовался его расположением и от
зуботычин избавился. Конечно, ошибался и я, но за
мои ошибки, когда таковые случались, он
называл меня "армейцем"; тем и
заканчивалось мое наказание.
В обыкновенное время, вне занятий с
нами, новобранцами, Михайлов казался
уважительным человеком, не чуждым к
общительности, хотя и далеким от
панибратства. На его вспышки "с
приложением" мы смотрели как на нечто
неизбежное. Должно быть, так надо, думали
мы и смиренно покорялись своему року...
Словесностью с нами занимались
ежедневно по вечерам в школе. Помещением
для школы служил небольшой зал в углу
казарм; в нем расставлены черные длинные
столы и также скамейки. По стенам этой
школы висели портреты царей, лубочные
картины из военного быта, и на виду,
около двери, торчал книжный шкаф -
библиотека с надписью белыми буквами:
"Читай понимаю-чи, иначе что прочел, то
и позабыл" (в течение первой зимы я ни
разу не видел, чтобы из этой библиотеки
кому-либо выдавали книги; читающих тоже
я не замечал).
Словесность заключалась в заучивании
титулования начальства, зубрежке устава
относительно присяги, дисциплины и
всего, что необходимо знать каждому
солдату.
Занятия словесностью были нетрудные,
особенно для нас, грамотных, но
скучноваты. Всю зиму приходилось
штудировать один маленький уставчик,
составленный специально для молодых
солдат, с вопросами и ответами по
параграфам. Этот устав, кроме сухих
формальных слов, ничего не давал ни уму,
ни сердцу. Обучающие также ничего не
прибавляли от себя и ограничивались
только требованием более или менее
твердого знания того, что написано в
уставе.
Лекции
По воскресным и праздничным дням для
всех нижних чинов полка в малом манеже
устраивались чтения с туманными
картинами. Эти чтения, которые мы
называли лекциями, кроме предоставления
нижним чинам полезного развлечения
носили еще и образовательный характер.
Устроителем и душою этих чтений был
ротмистр Дашков. Благодаря этой светлой
личности солдаты имели возможность хотя
на короткий срок среди затхлой
казарменной или, вернее, конюшенной
жизни (кавалерист в казарме только спит,
а живет в конюшне) вдохнуть струйку "свежего
воздуха".
Чтения эти меня очень интересовали и
захватывали всего. В то время когда я был
в манеже и слушал чистый, ясный голос
ротмистра Гернгросса или отечески
добродушный и наставительный голос
ротмистра Дашкова (чтения производились
чаще всего этими офицерами) и смотрел на
пояснительные картины и портреты
замечательных людей, я уносился мыслью
далеко-далеко и жил иной жизнью - жизнью
тех героев, которые стояли среди мрака
на светлом полотне экрана. Когда я
слушал чтения, порой мои мысли рвались
наружу, душа волновалась и чего-то
сильно-сильно хотелось, но чего - ясно
сознать тогда я не мог.
Очевидно, мое чувство подсказывало мне,
что помимо той будничной и серенькой
жизни, которой судьба заставила жить,
есть еще жизнь другая, более интересная,
осмысленная, - это жизнь для науки. Вот в
такую-то жизнь, вероятно, меня и тянуло;
но увы, волею судеб я должен
довольствоваться теми немногими
минутами, которые мы проводили в малом
манеже. Нужно заметить, что чтения с
туманными картинами мне пришлось видеть
здесь впервые, а потому они производили
на меня более сильное впечатление и,
можно сказать, благотворное влияние. В
антрактах чтения играла полковая музыка
или пел хор песенников, что еще более
усиливало интерес и поднимало дух.
Размышляя о прочитанном и примеривая
это прочитанное к обиходу солдатской
жизни, мне иногда представлялся вопрос:
зачем не стараются развивать умственный
кругозор солдата в более широком виде?
Это так полезно и так легко достижимо
вследствие объединения в команды и
дисциплинирования, что, кажется, было бы
непростительно не воспользоваться этим.
В полк набираются люди молодые, в самом
расцвете сил, со всех уголков обширного
государства, и эти молодые люди
представляют из себя прекрасный сырой
материал для приготовления из них более
разумных, а потому и более полезных
работников на всяком поприще после
военной службы.
Какая польза в том, что ежедневно шесть
- восемь часов кавалерист проводит в
конюшне около лошади? Для самой
тщательной чистки и уборки одной лошади или даже двух
требуется времени не больше 1-1,5 часа, что
фактически и бывает, а остальное время
проводится солдатами сидя на
перекладине в дремоте или наблюдении за
дверью, в которой должен появиться
вахмистр, чтобы вовремя броситься к
лошади и произвести умышленный шум
усердной чистки, говоря прямо - удачно
обмануть начальство; и подобный обман -
иногда в силу необходимости и иногда
вследствие укоренившейся привычки -
проявляется во всем. Такой порядок вещей,
мне казалось, убивает в солдате всякое
стремление к возвышенному и охоту к
службе; он может, пожалуй, нравиться
только лентяям, которым где ни спать - в
казармах ли на матраце или в конюшне на
перекладине - все равно, лишь бы поменьше
движений. Человеку же, стремящемуся к
деятельности и движению, это тягостно.
Я упоминал о шкафе-библиотеке, который
всегда был заперт, и о том, что во время
моей службы я ни разу не заметил, чтобы
брали оттуда книги для чтения, не знал
также, были ли там книги. Из этого можно
заключить, что солдатские мысли ничем не
были заняты и ничем не вдохновлялись.
Воспользовавшись редким свободным
временем отпуска и вырвавшись на волю,
они спешат туда, куда влекут их ничем не
обузданные грубые животные потребности.
В результате констатируется тот факт,
что большой процент служивых в виде "сюрприза"
приносят к себе в деревню дурную болезнь.
Такие мысли меня часто и сильно тогда
волновали.
Содержание чтений было разнообразно:
читались рассказы из военного быта, из
русской словесности: о Кольцове,
Лермонтове, с выдержками из их
стихотворений, и проч.; сообщались
научно-популярные сведения: об
оспопрививании, о чахотке, об открытии
Америки и проч.; велись и духовные беседы
полковым священником и один раз в год -
бывшим протоиереем Кавалергардского
полка, теперь протопресвитером Желобовским.
Беседы протопресвитера Желобовского
были очень интересны и выразительны; он
говорил обыкновенно своими словами, без
книжки, и каждое слово точно клал в душу,
где оно и запечатлевалось на долгое
время. На меня его беседы производили
благоговейное впечатление. Беседы
протопресвитера Желобовского
собирались слушать и многие господа
офицеры.
Эти чтения, или лекции, нас, грамотных,
заставляли записывать, и записки
отбирались и отправлялись куда-то на
просмотр. Цель этих записей нам не
объясняли, но, должно полагать, по ним
судили, как понималось и усваивалось
солдатами прочитанное.
В писании этих лекций я усердствовал и
переписывал почти целиком; так как я
слушал со вниманием и интересом, то все
прочитанное хорошо удерживалось у меня
в памяти.
Царский смотр молодым солдатам
В правильных и регулярных занятиях
прошла вся зима.
В марте 1891 г. нас, молодых солдат,
готовили на смотр государю императору.
Приготовление это заключалось в том, что
нас несколько дней подряд водили в
швальню, где пригоняли нам новые белые
мундиры, а кому готовые не подходили,
шили по особой мерке. Затем устраивали
частные и генеральные репетиции "выравнивания
и здорования", а также подбор ранжира.
Настал день смотра. Нас повели в
Михайловский манеж; сначала в соседнем
манеже уральских казаков нам еще раз
сделали репетицию и затем ввели в
огромный Михайловский манеж, где
выстроили весь полк в одну шеренгу по
ранжиру. Там уже были собраны и также
выстроены молодые солдаты всех частей
Петербургского округа.
Теперь, через три месяца, из неуклюжей
и пестрой толпы новобранцев они
превратились в стройных молодцеватых
солдат в разноцветных, по полкам,
мундирах. Эти стройные солдатики
выстроились длинными линиями (шеренгами)
по полкам. Наш Кавалергардский Ее
Величества полк, как первый по нумеру,
выстроился в первой линии.
Когда нас ввели в манеж, начальство
было уже в сборе. Вскоре прибыл великий
князь Владимир Александрович; но едва он
успел принять рапорт от корпусного
командира, как вдруг у подъезда
сделалась суета и в мгновение в манеже
водворилась совершенная тишина, так что
слышно было собственное сдержанное
дыхание; во время этой тишины раздалась
громкая команда великого князя: "Смирно!
Глаза напра-во!" Мы, как один человек,
повернули головы направо и в дверях
подъезда увидели колоссальную фигуру
государя Александра III.
Приняв рапорт от великого князя, он
подошел к нашему полку и поздоровался с
нами, сказав не спеша своим бархатистым
басом: "Здорово, кавалергарды!" Мы
ответили дружно, как один человек: "Здравия
желаем, Ваше Императорское Величество!"
Затем он медленно, но безостановочно
пошел по нашему фронту; за ним двигалась
многочисленная свита в блестящих
мундирах с бесчисленным множеством
звезд и орденов на груди.
Я стоял по ранжиру недалеко от левого
фланга, кажется пятым. Так как я
находился на левом фланге, мне было
много времени ждать, пока государь
приблизится ко мне. Он шел медленно и
пристально смотрел в глаза каждому
солдату. Конечно, идя безостановочно, он
мог остановить свой взгляд на каждом
солдате на один лишь момент, но когда он
дошел до меня и посмотрел своими ясными
голубыми глазами в мои глаза, которыми я
"ел" его, как нас учили, то этот
взгляд показался мне довольно продолжительным
и глубоко проникающим в душу; я
почувствовал этот взгляд всем своим
существом; я почувствовал, как этот
взгляд будил во мне патриотическое
чувство, беззаветную преданность и
любовь к этому человеку. Несомненно, что
проявлению упомянутых чувств
способствовало еще и то напряжение, с
которым я смотрел на царя.
Я достаточно хорошо мог рассмотреть и
запечатлеть в своей памяти его образ:
светлые голубые глаза его искрились;
лицо - белое, пухлое, с лучистыми мелкими
морщинками вокруг глаз; выражение всего
лица мягкое, приветливое, оно напоминало
что-то близкое, родственное, и, главное, в
нем не чувствовалось недоступного
величия, как это рисовалось воображению
заочно, а было все просто, естественно, и
этой-то простотой и естественностью
государь прямо подкупал к себе
окружающих. Против него некоторые
генералы выглядели олимпийскими богами,
и от их облаченных в красивые мундиры и
величественных фигур обдавало холодом,
как от мраморных статуй.
Когда государь прошел мимо меня дальше
на левый фланг, то мне бросилась в глаза
его необычайно широкая спина. По своей
дородной фигуре против всех его
окружавших он был поистине царь
человеков...
После осмотра царем нашего полка нам
скомандовали "налево" и вывели вон
из манежа. На том и закончился смотр...
После Кавалергардского полка государь
таким же порядком осматривал и другие
полки.
Экзамен и присяга
Вскоре после царского смотра нам,
молодым солдатам, был экзамен, т. е.
особая комиссия, состоящая из
нескольких офицеров и командира полка,
проверила успехи, достигнутые нами в
течение зимы. После экзамена занятия с
молодыми солдатами прекратились, и
спустя некоторое время нас приводили к
присяге перед штандартом.
Присяга эта принималась молодыми
солдатами при торжественной обстановке,
в присутствии всех офицеров и нижних
чинов полка.
В день принятия присяги в большом
манеже был выстроен весь полк в парадной
форме; молодые солдаты пристроились на
левом фланге своих эскадронов. Посреди
манежа был поставлен аналой с крестом и
Евангелием, около аналоя встал унтер-офицер
со штандартом. Перед присягой был
отслужен краткий молебен, а затем
полковой адъютант громко и внятно
прочитал обычные слова присяги и
выдержки из статей военного закона о
каре, которая должна постигнуть каждого
нарушившего присягу. Кара эта
распределялась от простого ареста до
смертной казни включительно. После
прочтения закона мы по очереди целовали
крест и Евангелие и проходили мимо
штандарта. Этот четырехугольный
шелковый лоскут серого цвета с
изображением темного орла и крестиком
на древке был как бы свидетелем нашей
клятвы, и он внушал нашему чувству какой-то
страх. Проходя мимо штандарта,
чувствовалось, что проходишь не мимо
неодушевленного предмета, а как мимо
святыни, как бы символически говорящей:
"Я есмь носящий имя твоего полка и
узел, связывающий вас всех в одно целое;
а потому, чтобы не потерять имени полка,
в котором ты служишь, ты обязан не щадить
своей жизни в защиту меня".
Мне кажется, что вид штандарта или
знамени потому внушает каждому солдату
священный страх, что он должен в защиту
его пожертвовать своей жизнью. И когда
встречаешь где-нибудь штандарт или
знамя, то невольно думается: "Вот
предмет, висящий на древке, за целость
которого я должен умереть, если
понадобится", и немедленно встаешь во
фронт, благоговейно отдавая честь, и
провожаешь его глазами.
Приняв присягу, мы пристраивались к
своим эскадронам, и с этого времени мы
вступали в ряды старых солдат. После
присяги мы не имели права
отговариваться незнанием закона и
порядка и за проступки должны
подвергаться взысканиям по всей
строгости воинского закона.
Первое время находиться в рядах старых
солдат было интересно, как интересно
всякое новое дело; но затем мы втерлись в
круговорот солдатской жизни,
однообразной, скучной и лишенной всякой
самостоятельности; вместо
новобранческих занятий пошло обычное,
но бессмысленное сидение в конюшне с
утра до ночи, с небольшим перерывом на
обед, и уже служба казалась далеко не
раем, как я думал первую ночь при
поступлении моем в полк. Но все-таки было
сносно; были надежды на лучшее будущее,
потому что у своего ближайшего
начальства я был на хорошем счету, и эти
надежды позволяли смотреть на настоящее
как на временное, переходное, за которым
должна наступить новая эра, более
интересная и более осмысленная; но как
она должна наступить и при каких
обстоятельствах, я не заставлял себя об
этом задумываться, а лишь надеялся и
приготовился ждать...
В лагерях
В начале мая, как и всегда, наш полк
после молебствия на полковом дворе
выступил в Красное Село в лагеря.
В лагерях наш 2-й эскадрон, как и 1-й,
помещался в бараках. Это длинный дощатый
сарай, вдоль которого посредине
располагались коновязи; к коновязям
привязывались лошади, голова к голове;
для каждой лошади толстой слегой
отделялось стойло. Здесь же, в двух шагах
от зада лошадей, по обеим сторонам
барака размещались люди. Для жилья людей
устраивались каморки, каждая для двух
человек. Каморки эти как от лошадей, так
и друг от друга загораживались досками
или просто завешивались рогожами.
Внутри каморки из досок сколачивались
две кровати и между ними
импровизировался стол. Над столом в
наружной стене имелось небольшое, в 5-6
вершков, окошко, на ночь задвигавшееся
доскою. Здесь же, в каморке, хранилось
все солдатское и казенное имущество (седло, уздечка,
мундштук и винтовка). Первый год в
лагерях мы поместились вдвоем с
Карасевым.
Заняв дощатую каморку (они занимаются
в бараках солдатами взахват: кто какую
вперед занял, бросив туда седло, в той и
остается; только крайние каморки около
ворот остаются в неприкосновенности -
для унтер-офицеров), мы оклеили ее
листами бумаги из хрестоматии,
купленной мною в мелочной лавочке; было
уютно и не ощущалось большого ветра,
дувшего в щели.
 В лагерях начались усиленные занятия;
главным образом езда эскадронами и
полком, затем стрельба. Для нас, молодых
солдат, было много нового, а поэтому было
не скучно и не тягостно.
По стрельбе я попал в первый разряд.
Стрельба в кавалерии не считается
главным занятием, и пуль выпускается
гораздо меньше, чем в пехоте, для которой
стрельба служит главным предметом
занятий.
Лагерные занятия производятся
взводами, эскадронами и полком, т. е.
крупными частями, поэтому отдельные
личности стушевываются и каждый солдат
на ученье представляет собою не Петрова,
Федорова или Иванова, а первый, второй
или третий ряд, и уже взвод состоит не из
24 человек, например, а из 12 рядов (в две
шеренги). Индивидуальность каждого
солдата проявляется только при
одиночной стрельбе.
В лагерях время идет очень быстро;
незаметно прошла половина лета, а после
начались обычные маневры, смотры и
парады. Личные впечатления от маневров и
смотров, которые всегда хорошо
описываются в газетах, у меня были
скудны. На
маневрах и вообще на массовых ученьях
каждый солдат представляет из себя
автомат; он действует почти
бессознательно и едет туда, куда
командир махнет шашкой или куда
повлечет его масса. В антрактах и на
бивуаках он не расстается со своей
лошадью.
На маневрах приходилось иногда
мокнуть на дожде, спать в грязи и глотать
много пыли; но бывали и хорошие стороны -
иногда на бивуаке чувствовалось как на
пикнике: мутный чай с комарами в котелке;
горячая кашица, пахнущая дымом; слышатся
залихватские песни, полковая музыка;
иногда устраивался фейерверк; конечно,
шумными развлечениями занимаются
только тогда, когда части не надо
скрывать от "неприятеля" своего
местонахождения, например, по окончании
маневренной задачи. В общем было весело.
Стремление в учебную команду и письмо
великому князю
Наконец настало самое тревожное время
для молодых солдат, окрыленных надеждой:
это назначение в учебную команду.
Учебная команда для каждого нижнего
чина имеет очень важное значение, и не
только в продолжение военной службы, но
и после нее, так как нижние чины в звании
унтер-офицера пользуются некоторыми
правами и будучи в запасе. Не побывавши в
учебной команде, унтер-офицерского
звания в мирное время получить нельзя и,
значит, всю службу остаться рядовым или,
много, - ефрейтором.
Лично для меня, смотрящего на военную
службу как на переходную ступень из
беспросветной деревенской жизни в более
осмысленную и лучшую - чего, по моему
мнению, я мог достигнуть, только будучи
унтер-офицером, - остаться рядовым
значило возвратиться в прежнюю жизнь, а
это ужасно!
Поэтому мысль о назначении в учебную
команду меня сильно тревожила. Но судя
по успехам, которые я делал, будучи
новобранцем, и по отношению ко мне
ближайшего начальства, я не сомневался в
назначении меня в учебную команду.
Считали меня кандидатом в нее и все
солдаты-товарищи, которые относились ко
мне с каким-то особым уважением,
несмотря на то что я был молодой солдат,
а с молодыми солдатами вообще не
церемонятся. Чувствовалось, что свое
уважение ко мне они оказывали как бы в
долг, ради будущего моего
начальствования над ними. Бывший мой
дядька, теперь унтер-офицер Поверенный,
прозвавший меня за писание "лекций"
Достоевским, тоже высказывал свое
предположение, что я буду назначен в
учебную команду, и вообще пророчил мне
славные успехи по службе.
Но вот однажды приезжает к нам в бараки
великий князь Николай Михайлович (командир
эскадрона); по обыкновению поднялась
суматоха между дежурным, вахмистром и
взводными. Я был в это время дневальным
по конюшне. Вскоре
эскадронный писарь вышел со списком и
громко выкрикивал фамилии с приказанием
идти в канцелярию, где в это время
находился великий князь.
Нами тотчас же была понята цель его
приезда и вызова людей по списку в
канцелярию - это был выбор или, вернее,
назначение в учебную команду. В этом
списке моей фамилии не оказалось, и
напрасно я напрягал свой слух. Сначала
это привело меня в смущение, а затем
обуяла крайняя досада - досада
несбывшейся мечты и надежды. Порой мне
думалось, что здесь недоразумение: либо
я не расслышал свою фамилию, либо писарь
пропустил ее читая. Но вот выборные
солдатики вышли из канцелярии с
довольными, веселыми лицами; процесс
назначения кончился. Вскоре вышли и
великий князь с вахмистром; они прошли
мимо меня, причем великий князь, по
обыкновению смеясь, что-то говорил
вахмистру, а тот, подняв голову кверху, с
застывшей улыбкой на губах, по-солдатски
смотрел ему в глаза - слушал и по
временам отвечал: "Точно так... никак
нет..." И только теперь я понял, что
здесь недоразумений не было, а я просто
был обойден и не представлен великому
князю. Но почему? Список лиц для
назначения в учебную команду и в другие
командировки составляется вахмистром
совместно со взводными; командир
эскадрона только утверждает список и в
очень редких случаях лично вмешивается
при назначении нижних чинов в какую-либо
командировку. Так, по крайней мере, было
в мою бытность во 2-м эскадроне.
После этого я чувствовал себя так, как
будто у меня отняли что-то драгоценное,
любимое и вытолкали вон, т. е. отняли
любимую мечту и вытолкали из того
приятного положения, которое окрыляется
надеждою. Неужели?!. Но я боялся думать о
последствиях и старался как утопающий
ухватиться за соломинку - найти хотя
уголочек ушедшей надежды, хотя как-нибудь
найти ключ к выходу из беспросветной
тьмы к светозарному идеалу, который, но моему тогдашнему
мнению, находился только в учебной
команде.
Читатель, может быть, обвинит меня в
эгоизме, подумав, что я стремился через
учебную команду облегчить свою
дальнейшую личную службу, но это
обвинение было бы ошибочно. Все мое
стремление было направлено к
саморазвитию, к достижению более полных
знаний и желанию до самозабвения быть
полезным другим, и уже затем подталкивал
меня к этому стремлению страшный
призрак прошлого. Я думал, что более
лучшая служба, исполненная при
посредстве учебной команды, не допустит
меня вернуться в прежнее положение, из
которого я поступил в полк.
В моей душе была полная драма, но пока
еще смягчаемая разными выдуманными мною
надеждами.
Прошло некоторое время; мысли мои не
мирились со сложившимися
обстоятельствами; выдуманные надежды
все бледнели; к тому же товарищи-солдаты
стали смотреть на меня недоумевающе и
ясно давали чувствовать, что я
забракован, - и к душевным страданиям
прибавилось еще страдание самолюбия.
Что делать! Солдат поставлен в такие
тесные рамки, что ему нет возможности
сделать что-нибудь в пользу
удовлетворения своего желания, хотя бы
это желание было и благовидно. По духу
воинского устава солдат не может сам
напрашиваться, куда захочет, и не может
отказываться от того, куда его посылают,
хотя бы ему Б таком случае угрожала
смерть.
Однако что же делать? Хотя есть логика,
здравый смысл, законы, а я все-таки не мог
помириться с совершившимся фактом моего
забракования; а досаднее всего то, что я
не знал и мне не говорили, за что я
забракован; знай это, я мог бы
исправиться. И после долгих размышлений
я решился на отважный и с точки зрения
военной дисциплины преступный шаг - я
написал великому князю, своему
эскадронному командиру, письмо с
просьбою назначить меня в учебную
команду. Теперь, десять лет спустя, я
точно не помню, что писал, но в общем
припоминаю: в письме я выражал желание
быть на военной службе более полезным и
лучше применить к ней все свои
способности, а этого можно достигнуть,
только будучи унтер-офицером.
Решаясь на отсылку письма, я
рассчитывал, что великий князь если не
уступит моей просьбе, то во всяком
случае не придаст ей никакого значения,
и уже самое большее, если посмеется надо
мной, тем и кончится...
С большим волнением и с замиранием
сердца подошел я к почтовому ящику,
подвешенному у ворот полкового штаба.
Вставив письмо в отверстие, я подержал
его за уголок и чуть-чуть подумал: "Не
надо..." Затем, проговорив: "Господи,
благослови", я разжал пальцы, письмо
скользнуло из рук, скрылось в отверстии
и ребром стукнулось о дно ящика. Этот
стук я почувствовал так, как будто
письмо ударилось о мое сердце. "Кончено",
- отозвалось на этот звук у меня где-то
внутри. "Кончено", - мысленно
повторил и я. Отходя от ящика, я чувствовал себя до некоторой
степени облегченно - точно мешок
картофеля, а не письмо я опустил в него, -
так тяжело было исполнить это решение...
Первый день после отправки письма я
несколько волновался и рисовал в своем
воображении разные предположения о
последствиях этого письма. Но на второй
день я уже успокоился и, занявшись
исполнением служебных обязанностей,
даже забыл о нем; но вдруг после обеда к
баракам подъехал извозчик в пролетке и
без седока; он сказал взводному, что
великий князь прислал его за
Подшиваловым, т. е. за мной, и приказал мне ехать с этим извозчиком и
явиться к нему на квартиру. Услышав это
приказание, я сразу вспомнил вчерашнее
письмо; понятно, взволновался, в груди
застучало так сильно, что я слышал этот
стук. Я все предполагал, но только не
предполагал, что великий князь позовет
меня к себе; такой оборот дела застал
меня врасплох, и я не знал, что мне
подумать: хорошо это или дурно,
радоваться этому или печалиться.
Наскоро надев чистую "гимнастерку!? (белую
полотняную рубаху), я сел в пролетку и
отправился на квартиру великого князя.
Только что я переступил порог приемной,
как из другой комнаты навстречу мне
вышел великий князь со своим неизменным
янтарным мундштуком во рту и с палкой в
руке. Он проговорил: "Здравствуй,
Подшивалов!" Я хотел ответить обычно,
по-солдатски, но у меня в глотке что-то
забулькало, и я, кажется, не мог
отчетливо выговорить слов.
Подойдя ко мне почти в упор, он бросил
на меня сверху вниз серьезный взгляд
своих красивых глаз и спросил:
— Ты дисциплину знаешь?
Я смело, по-солдатски, снизу вверх
смотрел ему в глаза и в первый раз
заметил его серьезный взгляд; до сих пор
я видел его только или смеющимся, или
улыбающимся. Этот его серьезный взгляд и
вопрос о дисциплине поставили меня в тупик, и я опешил, но тотчас понял, что я
в своих предположениях о письме ошибся.
— Так точно, ваше императорское
высочество, - ответил я на его вопрос.
— А разве ты имеешь право писать мне
письма как к своему командиру? Ведь это не
полагается
— Виноват, ваше императорское
высочество.
— Если тебе уже так хочется в учебную
команду, то ты мог бы заявить об этом
своему взводному, или Ермошкину (вахмистру),
или же
лично мне, ведь я бываю там часто; а
писать не полагается, это запрещено законом, и ты
это должен знать.
— Так точно, ваше императорское
высочество, - ответил я, потому что надо что-нибудь
отвечать, но думал иное, а именно:
заявлять взводному или вахмистру немыслимо, а если
обратиться по этому поводу лично, то ближайшее
начальство за это согнуло бы меня в бараний
рог, а толку не было бы никакого. То, что я думал,
высказать вслух опасался, чтобы не нарушить
дисциплины, так как нас учили и заставляли
твердо запомнить, чтобы начальнику отвечать
всегда одно сложно; утвердительно - "точно так"
и отрицательно - "никак нет". При таких
разговорах начальнику трудно добиться искренности
у своего подчиненного и тем более трудно узнать,
что у него в голове: мозг или мякина...
— Ты думаешь, я тебя не знаю, -
продолжал он, уже ходя мимо меня по комнате, - и
потому не назначил в учебную команду? Нет, я
знаю: во-первых, ты ростом мал, не
представителен; во-вторых, ездишь не лучше других и вообще
ничем не выделяешься; в-третьих, еще молод, есть
люди старше тебя, отставить которых я не
мог.
— Но ведь мне, ваше императорское
высочество, служить немного, - осмелился
я возразить на его последний довод о
моей молодости.
— Но еще успел бы, надо ждать, иметь
терпение.
Здесь он стал говорить мне мою
биографию: что я был любимец матери, что
в школе обучала меня учительница... Я
удивился проницательности великого
князя и отвечал утвердительно. Я хотел
еще прибавить, что у меня была крестная,
монашенка, которая сильно влияла на мое
воспитание. Очевидно, великий князь
воспитание моего характера приписывал
женскому влиянию.
Относительно письма он сказал, что
написано хорошо и выраженные желания
похвальны, но все это противозаконно;
итак, закончил он, написано умно, а
сделано глупо. После этих слов его глаза
опять засветились улыбкой, наконец он
сказал:
— Ступай, Ермошкин тебя проберет.
Я ушел убитый, но вместе с тем в душе
чувствовал некоторое удовлетворение от
серьезного разговора со мною великого
князя. Дело в том, что мы, солдаты,
привыкли к обращению с нами начальства,
как с детьми, с которыми серьезно
говорить не полагается, потому что они
ничего не понимают.
При моей беседе с великим князем
обычное дисциплинарное сношение
начальника с подчиненным было уже
нарушено, и он со мною не только говорил,
но и рассуждал как с "большим"; это-то,
вероятно, и льстило моему, может быть "детскому",
самолюбию.
Последствия письма
Дома ожидала меня большая
неприятность. Письмо мое великий князь
передал вахмистру, а этот последний
пробрал меня следующим образом,
Вечером, по обыкновению в 9 часов,
эскадрон собрался перед серединой
барака на молитву. Все солдаты встали
лицом на восток, т. е. к скачкам, павильон
которых помещался как раз против барака,
по ту сторону речки Лиговки и линии
Балтийской железной дороги.
Было тихо. На небе ни облачка. Солнце
почти уже скрылось за Петербургом,
колокольни и шпицы которого едва
виднелись в сером мареве; косые лучи его
золотили окрестность; а по низине, над
самой речкой, широкой лентой
расстилался туман цвета офицерской
шинели. Вдали, по кривой линии железной
дороги, извивавшейся по извилинам речки
Лиговки, тихо полз, как змея, товарный
поезд; его грохот чуть-чуть доносился до
нас.
Из среды собравшихся на молитву солдат
унтер-офицер Поверенный, как всегда,
выступил вперед и тенором, который
разнесся далеко-далеко по окрестности,
затянул "Царю небесный"; хор
поддержал его, и стройные звуки 140
солдатских голосов широко разлились по
всей окрестности.
Загрохотал пушечный выстрел; это
возвещалось, что девять часов вечера - время зори. Из
пехотных лагерей, расположенных направо
от нас за той же Лиговкой, послышались
мелодичные звуки трубы горниста,
игравшего зорю; затем едва доносился
глухой звук нескольких солдатских хоров,
также певших молитвы.
Когда наш эскадрон закончил пение
молитв словами: "Крестом твоим
жительство" и когда последние звуки
унеслись по серому туману над Лиговкой в
сторону пехотных лагерей как бы для
соединения с гулким звуком других хоров,
чтобы вместе вознестись на небо... -
вахмистр Ермошкин, стоявший сзади всех,
громко скомандовал:
 - Стой, не расходись!
Солдаты остановились и недоумевающе
смотрели на вахмистра.
- Подшивалов, сюда! - вызвал он меня на
середину перед эскадроном.
Я вышел, подняв руку под козырек.
Вахмистр, указывая на меня рукою и
обратясь к солдатам, громко начал
говорить:
- Вот этот болван, Подшивалов, написал
великому князю письмо, просится в
учебную команду...
В это время я почувствовал себя очень
странно: я как будто стоял не на земле, а
на воздухе - что называется ног под собой
не слышал - и после каждого слова,
произнесенного вахмистром, подымался по
воздуху все выше и выше, а люди и
говоривший вахмистр сделались
маленькими-маленькими.
Парад кавалергардов на Елагином острове
Вахмистр говорил долго и что именно
говорил, кроме вышеупомянутых слов, я не
помнил. В заключение своей речи он
обратился к эскадронному писарю и
сказал:
- Варпа, запиши ему тринадцать караулов
(По уставу вахмистр не имел
права наказывать одновременно
тринадцатью караулами, но, называя это
число, он, очевидно, хотел придать
проступку большее значение).
На что тот ответил:
- Слушаю, Иван Кузьмич.
После произнесения им слов "тринадцать
караулов" я опомнился, "спустился
на землю" и увидел, что все молча стали
расходиться; пошел и я в свою каморку.
После "проборки" вахмистром я
чувствовал себя почти так же облегченно,
как и накануне, когда, опустивши письмо,
отходил от ящика. Теперь я уже знал, что
мое положение определилось и большего
наказания не последует, но зато в
отчаяньи предполагал, что все мои
надежды разбились вдребезги; мать свою
уже больше утешить нечем - и
отвратительный призрак прошлого встал
предо мной во всей ясности; было
невыносимо тяжело. После объяснения
великого князя я узнал, что причиною моего "несчастья"
послужили мой сравнительно малый рост и
вместе с тем непредставительность. Но я
старался этим мыслям не верить и спешил
выкинуть их из головы, как еще более
отягчающие душу (после я убедился, что не
все смотрят на солдата, как на вещь).
"Будь что будет", - сказал я себе и
решил приложить все свое старание к
маленьким обязанностям рядового
солдата и терпеливо переносить всякие
невзгоды. "Бывает и хуже", - пробовал
я утешить себя.
Многие солдаты не понимали степени
моего проступка; это был единственный
пример, и они не знали, как на меня
смотреть: не то с сожалением, не то с
насмешкой, не то с презрением. Среди них
чувствовалось недоумение; но они
держали себя как бы в ожидательном
положении и своего отношения ко мне не
изменяли; только старый солдат Удалов (весельчак
по характеру) после произнесенной
вахмистром речи сказал мне:
- Ну вот, Подшивалов, ты теперь будешь
такой же, как и мы, прослужишь рядовым...
Не знаю, что он этим хотел сказать, но в
его словах чувствовалась нотка
сожаления.
На следующий день в первый раз за "провинку"
я был назначен в караул к денежному
ящику на дворе полкового штаба. Караульная
служба, хотя и за "провинку", мне
показалась нетяжелой. Стоять на часах и
чувствовать себя неприкосновенным - нас
учили, что часовой есть лицо
неприкосновенное, - даже приятно. Здесь,
стоя на часах, карауля деньги, сознаешь
себя нужным человеком и знаешь, что
делаешь полезное дело. Во всяком случае,
в карауле мне показалось лучше, чем
сидеть у себя в каморке за простывшим
чаем и напряженно прислушиваться, не
идет ли вахмистр, - чтобы вовремя
броситься к лошади и произвести щеткой
шум.
В карауле мне нравился порядок среди
караульных, тишина и вечерняя молитва.
Вечером в
9 часов, во время зори, приходит трубач;
караул выстраивается около гауптвахты;
караульный унтер-офицер командует "шапки
долой" и размеренным голосом читает
молитву "Отче наш"; затем трубач
играет зорю. Во время игры трубача,
которая напоминает что-то молитвенное и
проникающее в душу, караул стоит без
шапок.
Чтение молитвы и игра трубача
настраивали как-то на особый лад: все это
казалось торжественным, серьезным и
чувствовалась отрешенность от всего
мира...
Этим одним караулом и закончилось мое
наказание; меня больше в караул не
назначали. Не знаю, чье было на это
распоряжение. Однако взводный унтер-офицер
Туровец считал мой проступок с письмом
достойным большего наказания и уже от
себя, где и как мог, восполнял этот
недостаток: то лошадь даст для езды
такую, что на ней неминуемо сделаешь
беду; то найдет оторванную пуговицу у
завалявшегося старого мундира; то какую-нибудь
неисправность в седле; то не так прошел,
не так сказал, не так честь отдал, -
словом, придирался ко всему и за все
своей властью наказывал: назначением не
в очередь дневальным, па работу, а иногда
ограничивался и более коротким, но
чувствительным наказанием. Вообще,
письмом я создал себе тяжелое положение,
но после, как увидит читатель, оно имело
и хорошие последствия.
Травы
По окончании лагерного сбора
кавалерийские войска располагались на
отдых, который продолжался не менее
одного месяца. Время этого отдыха, или
каникул, у кавалеристов называлось
травами. Это название установилось,
очевидно, потому, что во время каникул
кавалерийских лошадей разрешалось
кормить травою; но за неимением в
Петербурге и его окрестностях травы
Кавалергардский полк довольствовался
только свежим сеном, причем для лучшего
использования каникул в виде приволья
каждому командиру эскадрона
предоставлялось право искать лучшее
место и вести туда свой эскадрон.
В 1891 г. великий князь Николай
Михайлович свой 2-й эскадрон водил на
травы в немецкую колонию - селение
Каменку близ Петербурга, за Коломягами, -
здесь он все время жил сам и охотился в
окрестных лесах и болотах.
При въезде в селение Каменку немцы-колонисты
устроили нашему эскадрону
торжественную встречу. На краю этого
селения из шестов и древесных ветвей они
построили арку и украсили ее гирляндами
зелени и цветов; здесь же собрались все
колонисты: мужчины в суконных куртках с
характерными бритыми лицами и женщины в
пестрых нарядных платьях; хор детей под
управлением учителя пел кантаты на
русском языке, и очень стройно. Эскадрон
вел сам великий князь.
Мы расположились по разным дворам.
Здесь, на лоне природы, среди леса и
полей, я, как и другие, отдыхал телом и
душой. Погода была прекрасная. Колонисты
оказались людьми добрыми и
внимательными; они кормили нас до отвала
картофелем, которого у них были целые
горы, и во всякое время у себя на плите
кипятили нам воду для чая и жарили грибы,
которых тогда было много в соседнем лесу;
к чаю в виде лакомства мы
собирали клюкву, которой было много на
обширном болоте, находящемся почти у
самого селения. Все колонисты и даже
маленькие дети хорошо говорили по-русски,
но между собою всегда по-немецки.
Привольная жизнь, отсутствие занятий и
тревоги способствовали тому, что
некоторые солдаты наспали себе огромные
лица и казались распухшими. Эту пухлость
в лицах многих солдат заметил и великий
князь Михаил Николаевич, приезжавший в
Каменку навестить своего сына великого
князя Николая Михайловича; проходя мимо
выстроенного эскадрона и глядя на нас,
он сказал своему сыну:
- Какие они у тебя толстомордые.
Последний, смеясь, ответил, что это
оттого, что здесь воздух хорош.
Воздух действительно был очень хорош,
но еще лучше были и, несомненно, более
способствовали опухлости щек - это
огромные, жирные быки, частенько
приводившиеся к нам из Петербурга. Быки
эти убивались и разделывались на мясо
солдатами здесь же, в Каменке. Иногда
приводились такие быки, что к ним не
отваживался подойти импровизированный
мясник, и в этих случаях выручал сам
великий князь; он брал револьвер и
стрелял быку прямо в лоб, конечно без
промаха, после чего тот падал и через
некоторое время частями варился в котле,
а жирные кишки его делились между
солдатами и усердно мылись для
картофельного жаркого, которое служило
добавочным блюдом к солдатскому меню. В
общем, было немножко патриархально и по-домашнему.
Это время, проведенное на травах, долго
потом вспоминалось солдатами, как
вообще часто и подробно вспоминается
все приятное. Между прочим, одним из
предметов воспоминаний были романы, устраиваемые некоторыми
солдатами с "капорками" (поденщицами),
которые во время трав большими партиями
работали у колонистов. Эти "капорки"
(почему поденщиц называли "капорками"
- мне неизвестно), преимущественно
молодые девушки из Тверской и
Московской губерний, как везде бывавшие
и много видавшие, были очень
незастенчивы - даже более...
На травах мне пришлось близко
встретиться и говорить с великим князем
при следующих обстоятельствах.
Однажды, будучи патрульным, я вместе со
своим товарищем (в патрульные
назначалось по двое) стоял у квартиры
великого князя, помещавшейся в одном из
домиков посреди селения. Было около 11
часов вечера. Великий князь играл на
рояле. Он сидел к окну спиной, и нам были
видны быстрые движения его рук то вправо,
то влево и такое же быстрое наклонение
его корпуса, так что казалось, будто он
ловил руками какого-нибудь зверька,
бегавшего от него то вправо, то влево.
Играл он, очевидно, вдохновенно, и звуки
музыки широкой волной лились из
открытого окна на улицу. Игра кончилась,
но мы, очарованные музыкой, продолжали
стоять против окна и не заметили, как он
вышел из квартиры и подошел к нам.
- Что, хорошо я играю? - неожиданно
спросил он нас.
Мы, конечно, ответили утвердительно.
- А ты умеешь играть? -- обратился он ко мне.
— Никак нет, - ответил я.
- А на гармонике?
— И на гармонике не умею.
— Так на чем же умеешь?
— Ни на чем не умею, ваше императорское
высочество.
— Гм... странно, как же так, а еще
Подшивалов...
Читатель, конечно, помнит, что мне было
не до музыки; но великому князю я сказал
искренно, что музыку люблю страстно и
очень сожалею, что не умею играть.
Вечер был тихий, и звезды ярко горели
на безоблачном темном небе. Великий
князь, глядя на небо, показал нам
созвездие Большой Медведицы и Полярную
звезду, по которой можно определить
север.
- Это очень важно знать разведчикам для
ориентировки ночью, - сказал он нам.
Затем он хотел показать нам еще Малую
Медведицу, но не нашел ее и сказал, что
когда мы будем разведчиками, то нам
покажут и объяснят все. Постояв еще
немного, он пошевелил плечами, помахал
руками и возвратился в комнату, где и
продолжал игру...
13 сентября колонисты, так же как и при
встрече, с пением кантат провожали наш
эскадрон в Петербург на зимние квартиры.
|
